Mao II - Дон Делилло

Билл пристально посмотрел на редактора. Затем сел и развязал шнурки — ботинки на Билле были новые, тесноватые.

— Билл, прямо не верится.

— Еще бы. До чего же быстро, до чего же странно, море воды утекло.

— Ты на писателя стал похож. А раньше не походил ни чуточки. Сколько лет понадобилось. Пиджак какой-то знакомый.

— Да он, кажется, твой.

— Неужели? Это когда Луиза Уигенд надралась и стала насмехаться над моим пиджаком.

— И ты его снял.

— Мало того, что снял, — на пол бросил.

— А я сказал, что мне нужен пиджак, и правда был нужен, а она сказала — или кто-то еще сказал: "Возьми этот".

— Не я. Я этот пиджак любил.

— Добрый старый твид.

— Сидит на тебе не очень.

— Я его раза четыре надевал, не больше.

— Надо же, отдала тебе мой пиджак.

— На чужое Луиза никогда не скупилась.

— Она умерла, знаешь.

— Чарли, не начинай.

— Что слышно от Хелен?

— Кстати о мертвых? Ничего.

— Хелен мне всегда нравилась.

— Что ж ты на ней не женился? — сказал Билл. — Уберег бы меня от уймы проблем.

— Проблема была не в ней. Проблема была в тебе.

— Один черт, — сказал Билл.

Широкое лицо Чарли заливал здоровый румянец — дар ветра, особая примета яхтсмена. Жидкие белесые волосы, короткая стрижка. Сшитый на заказ костюм. Пестрый галстук — дань традиции, символ неистребимой студенческой беспечности, напоминание, что перед нами все тот же Эвви, а его занятие — все еще издание книг, а не мировая война с использованием лазерных технологий.

— Те времена так и стоят у меня перед глазами. Картина постоянно обогащается. Память то и дело подкидывает что-нибудь новенькое. Вдруг всплывают целые куски из разговоров пятьдесят пятого года.

— Ты с этим поосторожнее — еще вздумаешь изложить все на бумаге.

— Радостей такой высокой пробы у меня больше не будет — даже если мне суждено жить да поживать, дотянуть лет этак до восьмидесяти пяти. Вспоминать все это — уже счастье. Беседы о возвышенном, нескончаемые ужины, пьянки, споры до хрипоты. В три утра выруливали из бара, доходили до угла и никак не могли расстаться, ведь нам так много нужно было друг другу сказать, а мы лишь по верхам прошлись, столько тем упустили. Литература, живопись, женщины, джаз, политика, история, бейсбол — нас волновало все, что только есть под солнцем. Знаешь, Билл, идти домой мне никогда не хотелось. А когда я все-таки добирался до дома, то не мог заснуть. Голова гудела от разговоров.

— Элеанор Бауман.

— Господи ты боже, да-да-да. Фантастическая женщина.

— Она была умнее нас с тобой, вместе взятых.

— И, к сожалению, безумнее тоже.

— Странный запах изо рта, — сказал Билл.

— Фантастические письма. Она мне написала не меньше ста удивительных писем.

— Чем от них пахло?

— Много лет писала. Я располагаю собранием ее писем за много лет.

Чарли сел боком к своему письменному столу, вытянув ноги, сцепив руки на затылке.

— Очень приятно было услышать твой голос, — сказал он. — Я поговорил с Бритой Нильссон после ее возвращения, но она соизволила сообщить только одно — что передала мою просьбу. Долго же ты собирался позвонить.

— Работа.

— И как идет, хорошо?

— Об этом не будем.

— Целый месяц прособирался. Мне всегда казалось, что я отлично понимаю, почему ты ушел в затворники.

— Мы здесь для таких разговоров, что ли?

— У тебя извращенные представления о месте писателя в обществе. Ты думаешь, писатель — это радикальный маргинал, экстремист, вечно участвующий в рискованных авантюрах. В Центральной Америке писатели не расстаются с оружием — жизнь заставляет. Вот какой порядок вещей тебе всегда казался естественным и правильным. Когда государство стремится перестрелять всех писателей. Когда любое правительство, любая группировка, которая стоит у власти или к ней рвется, боится писателей и охотится за ними, чтобы уничтожить.

— Я ничего рискованного не делал.

— Правильно, не делал. Но все равно подогнал свою жизнь под это мировоззрение.

— Значит, моя жизнь — вроде как лицедейство.

— Не совсем. Никакой фальши в ней нет. Ты и вправду превратился в дичь, на которую охотятся.

— Ясно.

— Потому-то нам и надо поговорить. В Бейруте взяли в заложники одного молодого человека. Он швейцарец, сотрудник ООН, изучал, как поставлено медицинское обслуживание в лагерях для палестинских беженцев. К тому же он поэт. Напечатал с полтора десятка стихотворений во франкоязычных журналах. Об организации, которая его удерживает, мы не знаем практически ничего. Заложник — единственное доказательство ее существования.

— А ты тут при чем?

— Я председатель одного комитета. Мы ставим перед собой благородные цели, например боремся за свободу слова. Большинство из нас — ученые и издатели, комитет только что создан. И вот тебе самая шизофреническая деталь всей этой истории. Организация берет заложника просто потому, что бедняга подвернулся под руку, он, вероятно, говорит им: "Я поэт", и что они немедленно делают? Выходят на нас, черт подери. Их человек в Афинах звонит в наше лондонское отделение и говорит: "В Бейруте в пустой комнате к стене прикован один писатель. Хотите получить его назад — давайте попробуем договориться".

— Угости меня ланчем, Чарли. Я черт-те откуда ехал.

— Обожди, послушай внимательно. Я много раз толковал с тем типом из Афин-до него, правда, не всегда легко дозвониться. Переговоры тянутся уже которую неделю. Иногда на том конце провода нормальные гудки, иногда — только шум океана, иногда говорят: "Его нет дома". Но все - таки мы с ним утрясли план действий. Хотим устроить пресс-конференцию, небольшую, с жестким регламентом. Послезавтра в Лондоне. Рассказываем о поэте-заложнике. Рассказываем об организации, которая его удерживает. А затем я объявляю, что в этот самый момент в Бейруте заложника отпускают, и телевидение показывает об этом репортаж в прямом эфире.

— По мне, ну их в задницу. Какие-то грязные игры.

— Согласен. "Ты мне, я тебе". Но сначала все - таки выслушай.

— Хорошая реклама для вашей новой организации; хорошая реклама для их новой организации, парня выпускают из подвала, журналистам есть о чем писать — никто ничего не теряет.

— Верно. И этот первый успех поможет нам в борьбе с косностью современного общества. А как еще разрушить стену предрассудков, расшатать стереотипы мышления? Нужна публичная акция, которая разбудит воображение, вдохновит на поиск нестандартных решений. Кроме того, беднягу по-другому не выручишь. Тебе этого недостаточно? Наш долг — сделать для его спасения все, что в наших силах, а если попутно общество кое-что узнает о людях, которые его захватили, тем лучше.

— А я-то тут при чем?

— Не повстречай я тогда Бриту, ты был бы вообще ни при чем. Но, когда она сказала, что едет тебя снимать, меня осенило. Если спустя столько лет ты согласился сфотографироваться, почему бы не сделать еще один шаг? Шаг, который поможет нашей организации заявить о себе, подчеркнет, как важна гражданская активность писателей. Не скрою — я надеюсь спровоцировать позитивную сенсацию. Я хочу, чтобы ты поехал в Лондон и почитал на пресс-конференции стихи нашего поэта, штук пять-шесть, по твоему выбору. Всего-то.

— Уговори какого-нибудь швейцарского писателя. А то еще швейцарцы обидятся, что ими пренебрегают.

— Я могу уговорить любого писателя, кого только пожелаю. Но мне нужен Билл Грей. Послушай, я никому не сказал, что ты сегодня здесь будешь. Даже собственной секретарше. Иначе к этой двери стояла бы очередь до самого горизонта, весь город в ней бы летку-енку танцевал. Твое имя вселяет благоговейный трепет. Это нам на пользу — событие приобретет особый оттенок, заставит людей без конца говорить и думать о нем после того, как затихнет эхо наших речей. Я хочу, чтобы один пропавший без вести писатель читал вслух произведения другого пропавшего без вести. Я хочу, чтобы знаменитый романист сказал свое слово о страданиях безвестного поэта. Я хочу, чтобы англоязычный прозаик декламировал стихи по-французски, чтобы старый писатель, всматриваясь в тьму, звал своего молодого коллегу. Неужели не чувствуешь, как гармонично все выстраивается, как красиво?

Билл промолчал.

— Билл, о душе подумай. Я считаю, что этот поступок много даст тебе самому. Хватит сидеть в кабинете, отвлекись от личных переживаний. А я дам тебе клятву. О твоем выступлении не будет объявлено заранее. После выступления — никаких интервью. Съемка — только фото, ни кино, ни телевидения. В пресс-конференции будет участвовать человек пятьдесят — шестьдесят, включая нас. Мне нужен эффект кругов на воде. Весть распространится, пресса станет возвращаться к ней вновь и вновь, любопытство разгорится. Я хочу, чтобы у нашего детища было будущее. Как твой французский, не все еще забыл?