Дьявол и Дэниэл Уэбстер - Стивен Винсент Бене

Коробочка разломалась. Что-то взблеснуло у него перед глазами, прокатился дружный возглас – и все пропало.

– Знаете, что вы сделали? – сказал ему Поль Ревир. – Вы выпустили на волю Американскую революцию!

– Что ж, – отозвался Лидж Баттервик, – выходит, что приспело время. Я, пожалуй, поеду домой. У меня дома висит ружье на стене. Оно мне понадобится.

– А как же зуб? – спросил Поль Ревир.

– Зуб – это всего-навсего зуб. А страна – это страна. Да он вроде бы и перестал.

Но все равно рассказывают, что после войны Поль Ревир сделал ему серебряный зуб. Правда, моя двоюродная бабка этого доподлинно не знала, так что поручиться не могу.

Свобода достается недешево[17]

Давным-давно, в минувшие времена, времена рабства, был человек по имени Кью. Я хочу, чтобы вы задумались о нем. На это у меня есть причина.

Он появился на свет, словно хлопок в коробочке или кролик на грядке с горохом. Ничего хорошего в момент его рождения не случилось, но его мамаша была рада, что он у нее появился. Да. Он родился не в Большом Доме, не в доме надсмотрщика, не в любом другом месте, где рожают или работают легко. Господи, да нет же. Он выбрался из своей мамаши в хижине раба на плантации однажды лютой зимой, и первым, что ему запомнилось, были лицо мамаши, вкус кусочка шкурки от бекона, свет и блеск в очаге, где пылали смолистые сосновые дрова. Словом, он родился и стал жить.

Его папаша работал в поле, и его мамаша работала в поле, когда не вынашивала и не рожала. Оба были рабами, оба тяпали хлопок и мотыжили кукурузу. Оба слышали сигнал горна еще до рассвета и второй, означавший, что на сегодня работа закончена. Папаша Кью был сильным мужчиной, с крепкой спиной и руками. Белые звали его Каффи. Мамаша Кью была хорошей женщиной, да, Господи. Белые звали ее Сарой, и она была ласкова руками и голосом. Голос у нее был, как река, текущая мимо в ночи, и по ночам, если не засыпала от усталости, она пела песни малышу Кью. В некоторых из них были иностранные слова – африканские. Она не помнила, что означают некоторые из них, но вспоминались они ей невпопад.

Так, а как же мне описать то время и объяснить, каким оно было, если оно уже прошло? Белые жили в Большом Доме, у них было много тех, кто им прислуживал. Старый Маастер – он жил вроде как фараон или Соломон, могущественный, великолепный и шикарный. У него были свои стада и табуны, свой дворецкий и пекарь; его поля тянулись от реки до самого леса и обратно. Каждый день он объезжал эти поля на своем огромном жеребце по кличке Черный Билли, прямо как гром и молния, а вечерами посиживал за столом и попивал вино. Эх, вот была картина так картина – все эти серебряные ножи и серебряные вилки, и стеклянные графины, и джентльмены и леди отовсюду. Да уж, картина что надо. Когда Кью был мал, ему казалось, что Старому Маастеру должен принадлежать весь мир, вплоть до самого горизонта. И за то, что он так считал, винить его не следовало.

На плантации кое-что менялось, но сама она оставалась такой, как всегда. Бывали и хорошие времена, и плохие. Было время, когда юного Марса Эдварда ужалила змея, и время, когда Большой Рэмбо сбежал, его ловили с собаками, поймали и привели обратно. Был косоглазый надсмотрщик, который лупил всех почем зря, потом еще был мистер Уэйд, который вроде бы ничего. Было время забоя свиней, и Рождество, и весна, и лето. Об этом Кью не задумывался, как и о том, почему так бывает; ничего другого он и не ждал. Пчела в улье не спрашивает, как изначально появился улей. Кью рос крепким, рос с умелыми руками. Его послали в кузницу помогать Папаше Джейку; поначалу ему не нравилось, потому что нрав у Папаши Джейка был страшно вспыльчивый. А потом Кью полюбилась эта работа: он выучился ковать железо и придавать ему форму, узнал, как подковать лошадь, насадить на колесо телеги обод, и еще все остальное, что делает кузнец. Однажды ему велели подковать Черного Билли, и он подковал его чин чином, так что Старый Маастер хвалил его перед мистером Уэйдом. Кью был сильным, черным как ночь и гордился своей спиной и руками.

Так вот, для него все могло таким и остаться – да, могло. Разговоры о свободе он слышал временами, но особого значения им не придавал. Он же был не болтун и не проповедник, он был Кью и работал в кузнице. Батрачить на плантации он не хотел, но не хотел и прислуживать в доме. Лучше уж ему быть Кью, чем белой рванью, или иметь в хозяевах белую рвань. Так он считал, а мой долг – рассказать об этом правду.

Потом пришла болезнь, и его мамаша с папашей умерли от нее. Старая Мисс послала к ним врача, но они все равно умерли. После этого Кью стало одиноко.

Ему было одиноко и тревожно на душе. Он видел, как его папашу и мамашу закопали в землю, как новые рабы заняли их хижину. На это он не сетовал, зная, что так и должно быть. Но когда он лег спать у себя на чердаке над кузницей, он все думал о своих мамаше и папаше – каким сильным был папаша и какие песни пела мамаша. Всю свою жизнь они работали и рожали детей, хотя выжил только он один, а теперь им досталось лишь место на кладбище. Но все равно они были хорошими и верными слугами, потому что сам Старый Маастер сказал так, когда хоронил их, и снял шляпу. Большой Дом остался, и хлопок, и кукуруза, а мамаши и папаши Кью не стало, как прошлогоднего урожая. От этого Кью удивлялся и тревожился.

Он начал замечать то, чего никогда прежде не замечал. Когда утром звучал горн, призывая рабов идти в поле, он задавался вопросом, кто первым начал трубить в горн. Это же не гром и молния, кто-то должен был начать. Услышав, как Старый Маастер говорит другу: «Проклятая эпидемия! Она стоила мне восьми первосортных рабов и самого вышколенного дворецкого во всем штате. Да я бы лучше лишился жеребенка от Беглеца, чем Старого Айзека», – Кью сохранил это у себя в памяти и обдумал. Старый Маастер сказал так не со