Золотой берег - Нельсон Демилль

— Мне он не показался приятным, — не согласился я. — И потом, он довольно странно одевается.

— Он одевается точно так же, как и половина наших соседей.

Мы вернулись на корт. Джим и Салли перебрасывали друг другу мяч. Я извинился. Кстати, должен заметить, что прерывать партию в теннис без серьезных причин — это признак дурного тона.

Джим в ответ на мои извинения произнес:

— Сюзанна сказала, что это, скорее всего, ваш новый сосед.

— Да, это был он. — Я взял свою ракетку и вышел на корт. — Так чья была подача?

— Это был Фрэнк Беллароза? — спросила Салли.

— Кажется, я должен был подавать, — сказал я, сделав вид, что не расслышал ее реплику.

Сюзанна сама решила ответить Салли.

— Мы его называем просто Епископом.

Троим из нас это прозвище показалось забавным. Я повторил:

— Моя подача, счет два-ноль.

Сюзанна продемонстрировала Рузвельтам пакет с салатом, и они все втроем уставились на него, как будто это были образцы марсианской флоры.

— Уже становится темно, — пытался я отвлечь их внимание.

— Что он хотел? — спросил Джим Сюзанну.

— Он хотел, чтобы мы попробовали его салат и посадили у себя овощи.

Салли прыснула со смеху.

— А еще он хотел узнать, — продолжала Сюзанна, — стоит ли ему вешать у входа надпись «Альгамбра». И еще. Он приглашает нас завтра на пасхальный обед.

— Не может быть! — застонала Салли.

— На обед у него голова молодого барашка, — не унималась Сюзанна.

— Ради Бога, — взмолился я. Я никогда не видел, чтобы теннисная партия прерывалась на разговоры. Такое случилось всего один раз в теннисном клубе, когда ревнивый супруг погнался с ракеткой за любовником своей жены. Да и то, как только они исчезли с корта, партия была продолжена. Я сказал: — Или мы играем, или не играем. — Затем собрал свои вещи и покинул корт. Остальные трое, не прерывая разговора, двинулись за мной.

На улице еще не похолодало, и Сюзанна вынесла в сад бутылку старого портвейна. На закуску был сыр и крекеры плюс салат-латук, который и мне показался довольно пикантным.

Я пил портвейн, смотрел на закат солнца, вдыхал аромат навоза из розария и пытался слушать пение птиц, но мне это плохо удавалось, так как Сюзанна, Салли и Джим продолжали промывать косточки Фрэнку Белларозе, и то и дело до меня долетали реплики Сюзанны: «это восхитительное злодейство», «он дикарь, но дикарь очень любопытный», «он просто интригует». По-моему, этот человек был так же интригующ, как железобетонная плита. Но женщины всегда почему-то видят в мужчинах то, чего мужчины не замечают. Салли была на самом деле заинтригована описанием Фрэнка Белларозы. Джим также заслушался и ни на что больше внимания уже не обращал.

Если вас интересует иерархия, сложившаяся за столом у нас в саду, то я скажу вам о ней несколько слов. Стенхопы и Грейсы, представленные дамами, сидящими напротив меня, по нынешним американским стандартам олицетворяют собой «старые состояния», так как в нашей округе самые старые состояния были нажиты людьми не раньше чем лет сто тому назад. Но представитель клана Рузвельтов, сидящий сбоку от меня, счел бы состояния Стенхопов и Грейсов сравнительно «новыми» и имел бы все основания так думать. Сами Рузвельты никогда не были сказочно богаты, но зато их корни тянутся к первым переселенцам в Новый Свет, у них знаменитая фамилия, они послужили американскому народу на общественном поприще, чего не скажешь ни об одном из Стенхопов.

О Саттерах я вам уже говорил, но следует знать, что по матери моя фамилия Уитмен, она из рода самого знаменитого поэта Лонг-Айленда Уолта Уитмена. Таким образом, нас с Джимом можно причислить к знати, а наших жен, несмотря на их богатство, красоту и изысканные манеры, только к низшим классам. Понятно? Но теперь все это не имело значения. Теперь значение имел только Фрэнк Беллароза и его положение в обществе.

Из болтовни Сюзанны с Рузвельтами я понял, что они воспринимают Фрэнка Белларозу совсем иначе, чем я. У меня вызывало беспокойство то, что Фрэнк Беллароза — преступник, убийца, рэкетир, вымогатель и так далее. Но Сюзанна, Салли и даже Джим смотрели на вещи шире, их больше интересовала его черная сверкающая машина, его лаковые белые туфли, а также его величайшее преступление, заключавшееся в покупке «Альгамбры». Вероятно, значение имело и то, что Сюзанна в присутствии таких людей, как Салли Грейс, ведет себя совсем иначе.

Кроме того, меня поразил сам факт того, что эти трое увидели в мистере Белларозе некий предмет для развлечений. Они говорили о нем, словно он был гориллой в клетке, а они зрителями. Я почти завидовал их отстраненности, их полной уверенности в том, что они не участвуют в круговороте жизни, а только взяли билеты на лучшие места, чтобы посмотреть на жизнь со стороны. Это высокомерие было воспитано у Сюзанны и Салли с самого детства, а у Джима просто было в крови. Вероятно, я тоже способен на такое чувство. Но я родом совсем из другой семьи, у нас все работали, а высокомерным можно быть лишь тогда, когда тебе не надо зарабатывать на жизнь.

Внимая словам Сюзанны, я хотел напомнить ей, что ни она, ни я вовсе не являемся зрителями; нет, мы сами участвуем в представлении, мы находимся внутри клетки вместе с гориллой, и все ужасы и страхи совершенно реальны, мы можем испытать их в любую минуту.

По моему предложению тему разговора наконец сменили и перешли к обсуждению предстоящего сезона катания на яхтах. Рузвельты пробыли у нас до восьми часов, затем распрощались.

Я высказал Сюзанне свое мнение:

— Не вижу ничего забавного или интересного в этом мистере Белларозе.

— Тебе не следует смотреть на вещи так узко, — обронила Сюзанна и налила себе в бокал еще портвейна.

— Он же преступник, — стоял я на своем.

Она тоже не собиралась сдаваться.

— Если у вас, господин советник юстиции, есть доказательства этого, то почему бы вам не позвонить в полицию?

Она напомнила мне о подоплеке этого дела: если общество не в состоянии избавиться от Фрэнка Белларозы, как прикажете сделать это мне? Законы беспомощны, об этом говорят все, включая Сюзанну и Лестера Ремсена. Но я не уверен в этом до конца. Поэтому я сказал Сюзанне:

— Ты же прекрасно знаешь, о ком идет речь. Беллароза — это признанный главарь мафии.

Она допила свой портвейн, выдохнула и призналась:

— Знаешь, Джон, я чертовски устала, был такой длинный день.

День и в самом деле тянулся очень долго, я сам чувствовал, насколько я физически и морально измотан. Тем не менее я язвительно заметил:

— Да, игры на сеновале отнимают уйму сил.

— Заткнись. — Она встала и пошла к дому.

— Так мы выиграли у Рузвельтов или нет? — поинтересовался я. — Мне положен мой сексуальный каприз?

Она замешкалась на пороге дома.

— Безусловно. Но только выбор у тебя невелик. Я, например, пойду сейчас отдыхать.

Раз так, ладно.

Она открыла дверь, которая вела в кабинет.

— Кстати, ты не забыл, что на девять часов мы приглашены к Депоу? Будет что-то вроде пасхального ужина. Будь готов к этому времени. — С этими словами она скрылась в доме.

Я налил себе еще бокал портвейна. Не припоминаю, что мы были куда-то приглашены. Не припоминаю и не собираюсь припоминать. Мне вдруг пришло в голову, что люди, которые находят Фрэнка Белларозу приятным мужчиной, «дикарем, но очень милым», «интригующим» и так далее, которые могут целый час болтать о нем не переставая, те же самые люди видят во мне лишь обычного мужчину, довольно скучного для них и легко предсказуемого в своих поступках. Если вспомнить об играх на сеновале, состоявшихся сегодня в первой половине дня, то, пожалуй, есть основания подозревать, что Сюзанну потянуло на приключения.

Я встал, взял со стола бутылку портвейна и шагнул из сада в темноту. Я шагал до тех пор, пока не уткнулся в кустарник. Это был наш садовый лабиринт. Ноги сами понесли меня по его узким тропинкам. Вскоре я понял, что окончательно заблудился. Тогда я растянулся на траве, допил из горлышка все, что оставалось в бутылке, и заснул прямо под звездным небом. К черту этих Депоу.

Глава 10

Птичье пение раздавалось прямо у меня под носом, но когда я открыл глаза, то не увидел ровным счетом ничего. В панике я вскочил на ноги. Теперь я понял, что стою в облаке тумана, окутавшем все вокруг. Когда я увидел это облако, мне показалось, что я уже умер и попал на небеса. На дне бутылки оказался глоток портвейна, его было достаточно, чтобы подсказать мне, что я еще жив, хотя и нахожусь в безобразном состоянии. Постепенно я припомнил, где я и как сюда попал. Воспоминания были не из приятных, поэтому я тотчас постарался о них забыть.

У меня над головой уже заиграли первые лучи занимающегося дня. Голова раскалывалась, я чертовски замерз, все тело страшно ныло. Я протер глаза и зевнул. Наступило пасхальное воскресенье, и Джон Саттер воистину воскрес.