Элоиза и Абеляр - Режин Перну

Далее Абеляр уточняет: с ними произошло примерно то же, что произошло, как известно из мифологии, с Марсом и Венерой (небожителей застали врасплох, когда они предавались любовным утехам). В то время все были знакомы с «Искусством любви» Овидия, можно смело утверждать, что Абеляр недвусмысленно дает понять: его с Элоизой, так сказать, «застали на месте преступления».

Застал их, без сомнения, сам Фульбер, потому что Абеляр восклицает: «Какую душевную боль испытал ее дядя при сем открытии!» И действительно, можно себе представить горе и ярость несчастного каноника, убедившегося, что рухнули все его надежды, что жестоко обмануто его доверие, питаемое к любимой племяннице; можно себе представить его горестное изумление, когда ему столь жестоким образом открылась правда, и его потрясение при мысли о том, что он сам, своими руками подготовил ловушку, в которую попалась Элоиза; можно легко себе представить, какую он ощутил злобу — по силе равную тому великому почтению, что он испытывал к Абеляру прежде.

Без особого труда можно себе вообразить, что последовало тотчас же за этим разоблачением. Для начала Абеляр был немедленно изгнан из дома Фульбера. Вот тогда-то он впервые начинает писать так, что у нас создается впечатление: он действительно любит. Все, что было прежде: любовные стихи, чувство тоски и скуки, возникавшее во время лекций по диалектике, — все это могло быть лишь результатом совсем новых, неведомых прежде чувственных радостей. Разлука с возлюбленной открывает для него самого нечто неожиданное: теперь им движет чувство, которое сильнее его. Войдя в дом Фульбера циником, жуиром, то есть искателем телесных наслаждений, Абеляр выходит из него истинным влюбленным: «Какое горе для влюбленных, вынужденных расстаться! Каждый из нас стенал не из-за своей участи, а из-за участи другого, каждый из нас оплакивал не собственное несчастье, а несчастье другого». То чувство, которое Элоиза ощутила внезапно и сразу, с первого взгляда, у Абеляра возникало постепенно, поэтапно; беспристрастный, четкий самоанализ, привычный для Абеляра, очень ясно свидетельствовал о том, что Абеляр совершал восхождение от простой, чувственной, физической любви к гораздо более глубокому, возвышенному чувству, захватившему все его существо; от того чувства, что древние называли «эросом», к тому, что они именовали «агапе»: «Разлука только усиливала слияние наших сердец: лишенная всякого способа удовлетворения, наша любовь разгоралась все более и более».

Без сомнения, Абеляр поселился где-то на острове Сите, где он, кстати, продолжал преподавать. Они с Элоизой, подобно Пираму и Фисбе, подобно Тристану с Изольдой, с изощренной хитростью влюбленных изобретали тысячи способов для того, чтобы если не видеться, то хотя бы переписываться.

«Как влюбленные, испытавшие много горя, они прибегали ко множеству хитрых уловок, чтобы иметь возможность встречаться, говорить, обмениваться письмами и забавляться».

Эти уловки, эти хитрости, столь свойственные влюбленным, — вот еще тема, хорошо знакомая поэтам той эпохи, от которых не ускользнули ни одна подробность, ни один из оттенков любви. Быть может, помощь какой-нибудь сообщницы-служанки, быть может, система заранее оговоренных условных знаков позволяли Абеляру и Элоизе украдкой обмениваться нежными словечками. Кстати, если Элоизе, как и Абеляру, приходилось опасаться гнева Фульбера и всячески обманывать его, поскольку он следил за племянницей, то надо заметить, что влюбленные теперь нисколько не стеснялись «третьих лиц», то есть учеников Абеляра и знакомых. «Мысли о пережитом позоре делали нас нечувствительными к позору». Так как каждый и всякий теперь говорил о них во всеуслышание и в полный голос все, что прежде произносилось шепотом, то они сами стали совершенно свободны от всякого стыда.

Но вот Элоиза ощутила, что станет матерью. Она поторопилась написать об этом Абеляру, выражая по сему поводу свои восторги. В ее послании не было ни тени тревоги, растерянности или подавленности, чувствовалось лишь легкое замешательство. «Она просила у меня совета, что ей следует делать». Удобный случай для решительных действий наконец представился. Каноник Фульбер куда-то отбыл по какой-то надобности, и Абеляр поспешил проникнуть в дом к Элоизе и похитил ее. Чтобы ее никто не узнал и чтобы она могла путешествовать без помех, Абеляр раздобыл для Элоизы одеяние монахини, не подозревая, какое тайное предзнаменование он потом сам усмотрит в этом поступке. Итак, Элоиза была переодета, и Абеляр переправил ее в Бретань. Выражение «переправил», употребленное Абеляром, не позволяет нам узнать, сопровождал ли он ее в этой поездке или поручил заботам преданных друзей. Элоизу приняли в Пале, в семействе сестры Абеляра, в доме его родителей. Там она родила сына, которого нарекла Пьер-Астролябий.

Рассказ об этих событиях требует кое-каких комментариев. О поведении и реакции Элоизы многие историки, несколько смущенные и сбитые с толку, судили, руководствуясь принципами поведения и менталитета своей эпохи, а потому и утверждали, что она «во многом и намного опередила свое время»; говоря другими словами, они отмечали, что она была совершенно «лишена буржуазных предрассудков». Но при этом забывали, что Элоиза жила до того, как расцвела буржуазная культура со свойственным этой культуре образом мышления. Вероятно, потребовалось бы написать несколько толстых томов, чтобы прояснить те недоразумения, что берут свое начало в представлениях о том, будто в Средние века менталитет был точно таким же, как в эпоху Античности и в эпоху расцвета буржуазии. Небольшая забавная история представляется мне чрезвычайно показательной, похоже, что она действительно основана на реальных событиях. Она представляет собой эпизод из жизни некоего Вильгельма Маршала, жившего при дворе одного из королей династии Плантагенетов; эта история может, как мне кажется, пролить свет на некоторые вопросы, возникающие по поводу поведения и мышления людей в эпоху Средневековья. Итак, однажды Вильгельм ехал по дороге в сопровождении щитоносца по имени Евстафий Бертримон; их обогнали всадники: мужчина и женщина; мужчина выглядел чем-то озабоченным, женщина плакала и тяжко вздыхала. Вильгельм вопросительно взглянул на своего спутника, и они оба одновременно вонзили шпоры в бока своих скакунов, чтобы догнать эту пару, весьма их встревожившую. Обменявшись на скаку несколькими словами, они удостоверились, что им обоим эта парочка показалась подозрительной, ведь мужчина походил на монаха-расстригу, сбежавшего из монастыря и похитившего женщину. Догнав беглецов и убедившись в том, что подозрения их верны, Вильгельм вместе с щитоносцем попытались несколько приободрить несчастных влюбленных и принялись громко сетовать по поводу того, что любовь заставляет людей совершать столько ошибок; они постарались утешить бедную женщину, явно пребывавшую в большой тревоге, и хотели уже было расстаться с влюбленными, когда Вильгельм задал им вопрос: «По крайней мере, есть ли у вас средства, чтобы как-то жить?» На что монах-расстрига, стремясь его успокоить, ответил, что у него есть туго набитый кошель, где лежат 48 ливров (фунтов), каковые он намеревается отдавать в долг под проценты, извлекать из них выгоду, и жить они станут за счет прибыли. О, какой взрыв негодования вызвали эти слова у рыцаря и его щитоносца! «Ах так! Ты рассчитываешь жить ростовщичеством! Клянусь моим мечом, клянусь карающей десницей Господней, не бывать этому! Отнимем-ка у него деньги, Евстафий!» Разъяренные воины набросились на монаха-расстригу, отняли его собственность, послали его и его спутницу к дьяволу, а затем возвратились в замок, где вечером принялись рассказывать эту историю и раздавать своим сотоварищам деньги, отнятые у монаха. Говоря другими словами, если ростовщичество почиталось непростительным преступлением, потому что оно обеспечивало жизнь и достаток за счет труда других, то к тем, кого страсть сбивала с пути истинного, относились вполне снисходительно, даже если они, как в данной истории, отреклись от монашеского обета, совлекли с себя монашеское одеяние и «забросили его в крапиву».