Десант. Повесть о школьном друге - Семен Шмерлинг

— Мамаше. Поди, потеряла меня…

— Ну что ж, начнем…

Прошел месяц, а то и более, и вот боец в кубанке получил письмо от матери. И сразу показал его гвардии старшему лейтенанту.

2

В почти четырехлетней переписке Леопольда Некрасова с родными, школьными друзьями и знакомыми особое место занимают письма к Октябрине Ивановой, Рине. По этим письмам можно со всеми подробностями проследить, как рождалась их дружба, влюбленность, а затем большая и крепкая любовь. И все это совершалось в годы войны, отразилось в солдатских «треугольниках» и «секретках», на листках полевых книжек и ученических тетрадей.

Отношения Октябрины и Леопольда складывались непросто с тех пор, как она провожала его на фронт и он, непонятый, с неразделенным чувством, «повернулся, и ничего не сказав ей, побрел в вагон».

Первые его письма Рине были сдержанны. Одно из них, от 1 декабря 1943 года, ныне хранится в архиве Центрального музея Вооруженных Сил СССР. Леопольд писал:

«…Вчера вечером сгорел блиндаж и в пепле огара нашел я пару обгоревших «секреток» и рад, что есть на чем писать. А пишу тебе все, что придется, но не то, о чем больше всего думаю, это ведь тебе не интересно. Сильно скучаю по Кирюхе, что-то он упорно молчит. Что ты о нем знаешь? Обязательно напиши. А остальное — пиши, что хочешь, все мне интересно. Я же, знай, сумею быть просто старым школьным «Ляпкой». Крепко жму руку. Он же».

Рина сразу заметила, что в письме звучит едва прикрытая обида: то, о чем он больше всего думает, ей, оказывается, не интересно… Намерен остаться «прежним Ляпкой». И все?

В коротких его строках было многое сказано. Намек яснее ясного: не хочешь или не можешь полюбить, будем, как раньше, школьными товарищами: он — «бешником», она — «ашницей». Не больше?

Ну нет, она так не думает, она уверена, что после летних встреч сорок третьего года они стали самыми близкими и душевными друзьями и останутся такими, пока не кончится война. Ведь они еще очень молоды, и все у них впереди. А выходило — и так, да не так. Леопольд, видимо, понимал и чувствовал сильнее, острее и глубже ее. И цену жизни узнал раньше и полнее: у него за плечами фронт, два с лишним года войны. Что она может ему ответить? Нет ясности, определенности, настоящей любви, как представляла себе ее Октябрина. Может быть, любовь придет?…И действительно, большое чувство пришло к ней позже. И в этом чудесную роль сыграла их набиравшая силу переписка…

Осенью сорок третьего года Некрасов на некоторое время перестал писать Рине. Но ненадолго. Через две недели снова взялся за свой чернильный карандаш, и девушка стала часто получать от него короткие и сдержанные весточки. В них он сообщал о прошедших боях, правда, довольно общо: «Ты, наверное, читала в сводке Информбюро о нашей части». Писал о трудных дорогах, в свойственной ему манере скорбел о потерях товарищей: «Скольких уже отправили, одних — в наркомзем, других — в наркомздрав». Как-то обмолвился о представлении к награде. Чаще всего весточки его ироничны, шутливы: «Ну и грязища, самого высокого качества, однако месим недурно», «Вчера подстрелил из автомата зайца и доволен: целый взвод накормил», «На днях добыл трофейный цейсовский бинокль — теперь уж фрица всегда угляжу. Не промахнусь».

Но вот прошло время — и характер его писем резко изменился, они стали подробнее, горячее, наполнились раздумьями. Произошло это летом сорок четвертого года и было, несомненно, вызвано переменами в жизни Октябрины Ивановой.

В начале лета она, студентка исторического факультета Московского государственного университета, вместе с подругами выехала по комсомольскому заданию в лесной городок, расположенный на небольшой речке, притоке Волги.

Странной и непривычной показалась провинциальная глушь тридцати московским студенткам. Девушки поднимались с рассветом, натягивали старые платьишки, кофты, лыжные куртки и брюки — все, что смогли прихватить с собой, и отправлялись на работу.

А работа была тяжелая, не женская.

На высоком крутом берегу стояла крепко сбитая бревенчатая платформа. Из пригородных лесов на подводах к ней привозили толстенные лесины, и московские девчата, облепив их по-муравьиному, одну за другой затаскивали на платформу. Набрав с десяток, кропотливо связывали в плоты и, поднатужившись, по откосу спускали в воду.

И так день за днем.

Девчатам доставалось отчаянно, уставали, как говорится, до смерти, по вечерам мучительно болели руки, ноги, по-старушечьи ломило поясницу. И хотя смеялись над порванными платьями, которые и починить-то нечем, над мозолями и ссадинами, на душе было тяжело С нетерпением ждали газет со сводками Информбюро, писем, которые приходили редко.

Рина сразу написала Леопольду. Рассказала, что заготовляет лес для Москвы, а о трудностях умолчала. Не станешь же фронтовику жаловаться на мозоли, то ли еще ему приходится испытывать. Однако обо всем Некрасов догадался сам, понял, каково его подруге, и недели через три прислал ответ — жизнерадостный, боевой:

«Здравствуй, Ринка! Шлю тебе горячий привет со вновь освобожденной советской земли. Правда, Ляпка, не спал двое суток, весь в порохе и дыму, и глаза его плохо видят даже в замечательный цейсовский бинокль, но он бодр и радостно идет на Запад. Войну приближает к концу».

С год назад Леопольд в письме к школьной подруге Наташе Самохиной называл ее «молодчиной». Наташа пошла на завод и работала электросварщицей. Теперь же он хвалил за труды и ободрял Октябрину, желал ей стойкости и упорства.

Первое письмо Рина прочитала одна, буквально проглотила его, уединившись на песчаном откосе. Мысленно перенеслась к Леопольду на фронт. Хлебнув лиха, она теперь лучше понимала его, отчетливее видела опасности, которые окружают молодого командира. Тревожилась за него, радовалась, что жив и здоров, идет на запад. Гордилась им.

Конечно, эти письма интересовали и ее подруг. Что пишут с фронтов, о чем? Есть ведь строки сокровенные, принадлежавшие только ей. Но есть ведь и такие, которые просто необходимо прочесть всем девчатам.

На лесозаготовках у них был общий котел — и жидкий суп поровну, и хлеб поровну. Редкими посылками тоже делились: по конфетке, по кусочку сахару. Разве она не должна поделиться и своей радостью, сделать ее общей.

Поздно вечером девушки собрались в избе, зажгли керосиновую лампу. И Рина стала читать:

«Передо мной проходят в воображении пережитые дни жестоких боев. Сколько лишений, мук, горя и страданий они причинили людям, а те все терпели, все переносили и шли вперед. Почему? Какая неведомая сила заставляла их выходить победителями из жестоких боев с судьбой? И кажется мне, что на это можно ответить одним: большая, громадная надежда и вера, живущие в каждом нашем человеке в то, что через эти муки лежит путь к новой, светлой жизни, к счастью и спокойствию. Когда мне бывает трудно, я всегда вспоминаю Некрасова и говорю про себя: ничего, вытерпим, вынесем все и широкую, ясную грудью дорогу проложим себе…»

Девушки внимательно вслушивались в каждое слово и благодарно улыбались. Ну что там их сбитые коленки, ссадины, ноющие мышцы и тоскливая пустота в желудках по сравнению с тем, что переживают на фронте, откуда их утешает и ободряет этот незнакомый, внимательный и смелый парень. Они просили передать ему привет, пожелать удачи и даже советовали, как и что ему отвечать.

Но Рина и сама теперь знала, что и как писать Леопольду. Многое поняла она там, на берегу лесной речки, и письма ее становились с каждым разом полнее, душевнее, ярче. И весточки из тылового городка задерживались, опаздывали, но все же догоняли Леопольда под Оршей, Борисовом, на Березине, на пути к Неману. А его ответных писем с нетерпением ждали девчата на лесозаготовках.

Рина еще ни разу не написала самого заветного слова «люблю», не решалась, но вот-вот была готова его сказать. И вдруг письма Леопольда прекратились. Их не было день, два, неделю. Что случилось? Она смотрела на почтальона то с надеждой, то со страхом. Подруги утешали ее, говорили, что все в порядке, просто войска быстро перемещаются, почта не поспевает за ними. Но она-то чувствовала: произошло что-то тяжкое. Ранен? Убит? Пришло отчаяние. И она поняла себя.

В один из июльских дней написала Леопольду: «Люблю и жить без тебя не могу, жду, жду встречи, чтобы никогда не расставаться».

Это письмо очень долго добиралось до гвардии старшего лейтенанта Некрасова. Он получил его только в конце августа, когда вернулся в свой полк. Как мы знаем, под деревней Родзевичи, во время броска на немецком бронетранспортере, он был в третий раз ранен и около полутора месяцев пролежал в госпитале. Его ответ на Ринино признание пришел на Большую Полянку, в дом номер 41, только в сентябре сорок четвертого года. Письмо его дышало нежностью и счастьем.