Четыре степени жестокости - Кит Холлиэн

Я заснула прямо на кушетке, где обычно отдыхала, когда становилось неспокойно на душе, и проснулась от звонка телефона. Сначала подумала, брат Майк решил продолжить разговор, но голос принадлежал другому человеку.

— Значит, ты это сделала. — сказал он, а затем спросил: — И как ты себя теперь чувствуешь?

Мне показалось, я узнала голос. По крайней мере у меня возникло такое ощущение.

— Как я себя чувствую? Кто это звонит?

— Они хоть знают, какая ты б…?

И тогда я поняла, что означает звонок. Я села и снова попыталась выяснить, кто звонил. Некоторое время человек на другом конце провода просто дышал, спокойно и без страха, а затем повесил трубку.

Я проверила определитель и увидела незнакомый номер. Посмотрела на улицу через щель в шторах, но заметила лишь занесенные снегом машины и деревья. Я легла в кровать и попыталась уснуть, но перед глазами снова возник образ Кроули. Неужели я никогда не смогу выбросить из головы эту тень повешенного? В шкафчике в ванной у меня хранятся таблетки от бессонницы, но я не хотела принимать их теперь, когда за мной, возможно, следят. Кто это? Какой-нибудь упившийся надзиратель или бывший зэк, который освободился и решил развлечься? Я положила мое наградное оружие под книгу на прикроватном столике. Естественный поступок, когда знаешь, что тебе может угрожать опасность.

Через несколько часов, в тусклых предрассветных сумерках, телефон позвонил в третий раз. Я ела кексы с изюмом и смотрела телевизор, стоящий на кухонном столе. Из-за бессонной ночи я чувствовала легкое недомогание и дурноту. Взглянув на определитель, поняла, что звонят из местной газеты. Они докучали предложениями продлить подписку, но мне надоело складывать в углу непрочитанную макулатуру, поэтому я уже не первый месяц выдерживала их непрерывную осаду. На этот раз я даже обрадовалась знакомому раздражителю и едва не сняла трубку. Но затем одернула себя, осознав, для чего мне могли звонить.

Наверняка кто-то из газетчиков хочет поговорить о происшествии в Дитмарше.

Им стало известно о Кроули. И о том, что я его нашла. Пропавший заключенный, которого считали сбежавшим, на самом деле погиб страшной смертью в Городе. Я не хотела общаться с представителями прессы. Подождала, пока включится автоответчик, и через минуту проверила запись. Ничего.

Я помыла посуду и загрузила стиральную машину. Не отрываясь от работы, поглядывала на экран телевизора, где показывали местные новости, но замерла, когда стали передавать репортаж о заключенном из тюрьмы Дитмарш, который исчез во время недавних беспорядков, а позже был обнаружен мертвым. Кровь застыла у меня в жилах, когда находящийся на месте событий репортер стал описывать случившееся. Затем последовало интервью со смотрителем.

— Если бы ему на самом деле удалось сбежать, как утверждалось в нелепых слухах, мы без промедления оповестили бы об этом органы правопорядка. Однако ничего подобного сделано не было. Вас неправильно информировали. Все это время заключенный находился в своей камере под надежной охраной.

Я покачала головой от такой вопиющей лжи. Затем было сделано сенсационное признание. По словам смотрителя, Кроули повесился, находясь под охраной, однако это происшествие будет расследоваться самым тщательным образом. Как всегда в подобных случаях, ведение дела поручено тюремной полиции — независимому отделу, работающему в Дитмарше.

— Но я хочу отметить, — он говорил так уверенно, что в его словах трудно было усомниться. — что это самоубийство отнюдь не трагедия, которой можно было избежать. Это был акт неповиновения, призванный обострить и без того напряженную обстановку в тюрьме. Джон Кроули был из тех заключенных, кто способен на подобные действия.

Обычным людям это сложно понять. Но этот человек отправился в могилу, плюнув властям в лицо.

Не каждый день сталкиваешься со столь грубым искажением правды. Мой телефон вновь зазвонил. Я не опознала номер, поэтому взяла трубку и нажала на кнопку отбоя с такой силой, словно хотела придушить кого-то за горло.

У меня началась мания преследования.

12

Жизнь без работы всегда казалась мне недостаточно полной, но временами вынужденное бездействие и отсутствие каких-либо интересов обнажали зияющую пустоту в моей душе. Выходные прошли непродуктивно и оказались бедны на события, поэтому на работу я возвращалась совершенно подавленной. Я так расстроилась из-за репортажа о Кроули, что никак не могла заставить себя сделать что-то полезное. После Рождества я планировала каждое утро заниматься йогой, но сила воли вытекала из меня, как вода из чайного пакетика. Лишь известие о том, что Маккея перевели из палаты интенсивной терапии, немного взбодрило.

Я оставила машину на парковке перед больницей и заметила стоящий неподалеку навороченный внедорожник Баумарда. Другие автомобили также показались мне знакомыми. Наши ребята решили нанести Маккею коллективный визит. Когда я зашла в кардиологическое отделение, то увидела в коридоре Баумарда. С ним было еще три офицера, только что освободившихся после ночного дежурства. Меня всегда восхищала их выносливость. Казалось, их жизнь была такой простой: они работали, дрались, жаловались, страдали, праздновали, ели, пили и обсуждали работу. Я хотела узнать, что они думают по поводу выступления смотрителя в новостях, видели они его или нет, но решила, что эта тема подобна радиации — слишком опасна, чтобы затрагивать ее. Поэтому я просто спросила о самочувствии Маккея. Баумард пожал плечами.

— У него все хорошо. Но ему нужно завязывать с выпивкой и куревом. Короче говоря, он теперь ходячий мертвец.

Я была слишком расстроена, чтобы отреагировать на его шутку. Осмотревшись по сторонам, я увидела Рея Маккея в больничной пижаме и кислородной маске на лице. Он лежал, вытянув руки, тихий и неподвижный, как выброшенный на берег кит. Олтон — молодой надзиратель — стоял в изножье кровати и разговаривал скорее с висящим на стене телевизором, чем с Маккеем. Олтон заметил, что я смотрю на них, и решил использовать мой приход, чтобы поскорее попрощаться с больным. Уходя, он два раза стукнул пальцами по матрасу, выражая таким образом свою поддержку. Он вышел из палаты и, не скрывая облегчения и благодарности, кивком показал, что я могу занять его место.

Мне хотелось плакать. Но когда Рей увидел меня, уголки его губ поползли вверх. Тяжело дыша, он спросил, как у меня дела. Затем опустил кислородную маску на подбородок. Я забеспокоилась, но он сказал:

— Надену, когда смогу спокойно посмотреть телевизор. — Его голос был не таким слабым, как я опасалась.

Старый мерзавец. Он никогда не теряет чувства юмора. Я тоже решила пошутить:

— Чем занимаешься? Пытаешься достать телефон? — Эта шутка казалась мне плоской, но Маккей улыбнулся и вытянул руку, велев мне замолчать.

Что можно сказать старику, лежащему на больничной койке? Я собиралась задать ему обычные, ничего не значащие вопросы: почему он отлынивает от работы, нравится ли ему желе, которым ею кормят три раза в день. Потом сказала бы, что он прекрасно выглядит, и придумала еще какие-нибудь стандартные фразы, которые мы произносим во время визитов в больницу, испытывая при этом неловкость и стеснение. Однако Маккей захотел выслушать историю о Кроули.

Я кивнула. Хотя не собиралась рассказывать. Не хотела, чтобы он забивал себе голову этой историей.

— Ты слышал, что говорили ребята? — спросила я. — Будто он повесился в камере.

Маккей словно не слышал меня.

— В прежние времена это было отличное местечко. — Он говорил медленно и тяжело дышал. — Когда мы отправляли туда очередного зэка, у нас был настоящий праздник. Вечеринка с фуршетом. Главное, найти подходящего зэка и соответствующий повод — и развлекуха тебе гарантирована.

Я ничего не сказала. Он дотронулся до пластикового браслета на толстом запястье своей левой руки и с трудом подергал его, словно этот предмет раздражал его.

— Зэки ненавидели это место. Оно их пугало. Самым страшным для них было одиночество. Оно приводило их в исступление. Вам, новеньким, — он поднял руку с прикрепленным к ней проводком от капельницы и медленно и шутливо пригрозил пальцем, — этого не понять. Но знаешь ли, все боятся одиночества.

Я думала, как ответить, чтобы избавиться от своих опасений.

— Вероятно, кто-то решил восстановить традицию.

— Наша надзирательская братия — мастера на всякие проделки.

Его голос слабел. Он потянулся за маской, но так медленно, что мне захотелось помочь ему. Когда он снова надел маску, я увидела, как ее тонкая оболочка стала раздуваться и быстро наполнилась паром.

Мне хотелось спросить: «Рей, кто это сделал?» — но одновременно я желала знать, был ли он в этом замешан. Я вцепилась в перекладину кровати и посмотрела на него. Его глаза казались совсем маленькими, а взгляд каким-то отстраненным. Я не знала, что делать: уйти или посидеть с ним еще немного. Затем вспомнила о книге.