Аниматор - Волос Андрей

На мой взгляд, она просто вбила себе в голову эту глупость, а потом была вынуждена ей же и подчиниться; так или иначе ничего и в самом деле не выходило: давно получив свое, но продолжая принимать посильное участие в ее попытках добиться того же, я уже начал испытывать скуку и даже раздражение. Кажется, я задремал на секунду (так мне показалось) и проснулся от того, что Клара решительно толкнула меня, одновременно садясь и решительно протягивая руку к одежде. «Мне нужен по крайней мере массажер! — взвинченно сказала она, по-видимому, заранее ожидая моего протеста. — Вставай, поехали!» Перспектива вылезти из теплой постели, чтобы среди ночи тащиться на поиски секс-шопа, и впрямь не вызвала во мне никакого энтузиазма. Я пытался ее урезонить, но добился только слез.

Собирался дождь. Погода вообще оказалась довольно промозглой, а таксист — сонным и злым, и только необъяснимой вредностью петербуржца я могу объяснить его нежелание ехать за деньги туда, где, по его же словам, находился круглосуточный магазин. «Не поеду — и все! — буркнул он в ответ на мое «почему». — Вот еще!..» И отвернулся, показывая тем самым, что разговор окончен. Должно быть, его вывело из себя не ко времени пришедшееся осознание несправедливости мирового устройства: он должен в поте лица зарабатывать хлеб насущный, в то время как другие не могут найти себе иного занятия, кроме как, видите ли, в четвертом часу ночи гонять за вибраторами. Дождь разошелся не на шутку, и все вместе уже напоминало съемки какого-то идиотского кино для слабоумных. К счастью, второй таксист оказался настроен более философски. Мы разыскали лавку, под рассеянным взором лысого сидельца Клара придирчиво перебрала виниловые бебехи из тех, что казались ей наиболее подходящими, остановилась на паре самых ненатуралистических, я расплатился, и еще через двадцать минут, наконец-то пролепетав что-то в моих объятиях, она уснула умиротворенная.

Анамнез 4. Николай Корин, 34 года (начало)

Подполковник Корин проснулся за минуту до звонка будильника.

Он всегда, сколько мог вспомнить, — и в училище, и во все годы службы, — просыпался за минуту до побудки. Что-то тукало в голове — и Корин раскрывал глаза, сколько бы ни выпил накануне и как бы поздно ни лег. Один-единственный раз это замечательное свойство изменило ему — несколько месяцев назад, когда пришлось сопровождать генерала Саттарова в Москву, — и эта необъяснимая остановка или просто временная порча внутренних часов, исправно тикавших тридцать четыре года, стоила Корину полковничьих звезд. Опоздав на самолет и вынужденный тащиться назад в гостиницу дожидаться вечернего рейса

(летели гражданским бортом), Саттаров виду не подал — не орал, не бранился; посмеивался — Корин-то наш чут-чут ошибка давал: вместо ура караул кричал. Но когда через несколько месяцев пришли к нему документы на производство Корина в полковники, словно бы не обратил на них внимания: и подписать не подписал, и вернуть с какой-нибудь доделкой — тоже не вернул. Корин знал, что пробовать допытаться истины: как же так, товарищ генерал, что же вы это резину тянете? — самому или через близких к Саттарову дружков — дело совершенно гиблое: правды не скажут, будут жать руки, улыбаться, сочувственно кивать, развивая теории насчет того, в какой именно четверг после какого дождичка генерал возьмет да и подпишет, а пойди-ка дождись дождичка в этих гиблых краях!.. Понятно было, что в конце концов подпишет, никуда не денется, некуда ему деваться: такими офицерами, как Коля Корин, никто не бросается; однако проволочка раздражала тем, что заставляла плестись в хвосте событий, а плестись в хвосте событий Корин не привык: всегда его одним из первых и поощряли, и представляли. И с квартирой тоже: дружки еще в малосемейках кантовались, а Корин уже в отдельную двухкомнатную въехал. Всегда у него это получалось лучше, потому что армия живет по строгим законам, неукоснительно соблюдаемым, — это так должно быть; с другой стороны, если б все армейские законы соблюдались неукоснительно, так это уже не армия бы была, а тюрьма, и жить в ней даже самому дисциплинированному военному человеку не было бы никакой возможности. Поэтому всегда находится люфт — пространство, в котором только и существует воздух: глотки его окупаются дружбой, то есть исполнением возникающих обязательств: сделали тебе — и ты сделай, постарайся не за страх, а за совесть; ты сделаешь — и тебе сделают, не забудут. А глупая эта промашка с будильником — ну не завел будильник, пьян был, с тем же Саттаровым и пил; точнее, Саттаров пил с казахом Гельдыевым — встретились случайно в гостинице этой, будь она неладна, ну и зацепились языками на всю ночь… Близкие души, у обоих рожи, как сковородки: круглые; а Корин у них вроде ординарца… Короче говоря, неожиданная эта остановка внутренних часов поломала привычный ход жизни. «Лучше бы по морде съездил! — неприязненно подумал Корин на последней секунде дремы. — Русский человек так бы и сделал; я, Корин, точно бы так сделал: осерчал — так съезди по морде раза-другого, чтобы помнил, а сам забудь. Да что говорить, зверь — он и есть зверь!»

Рывком поднявшись, он фыркнул, словно вынырнув из воды, и босой прошлепал по прохладным еще паласам на кухню, чтобы припасть к трехлитровой банке с чайным грибом. Пил долго, всласть; кадык мощно ходил на жилистой шее; раз только оторвался, чтобы задушенно всхлипнуть, а потом снова глотал кислую влагу.

Горячая вода была не совсем горячей. Корин негромко матюкнулся и потер лицо широкими ладонями. Впрочем, на лице вчерашний хмель не оставил никакого следа; только в голове чуть гудело да изжога — вот и все неприятности. «Тарам-пам-пам! — через силу замычал он, неторопливо распределяя пышную пену по щекам. — Та-ри-ра-рам-пам!»

Он не понимал, как это некоторые не любят бриться. У него была бритва лучшая из возможных — французский «Жиллет» — и лезвия к ней тоже французские, родные. По мере того, как лицо очищалось от пены, а вместе с пеной и от щетины, оставляя только лоснящуюся свежесть, настроение у него улучшалось, и пел он громче: «Наших поцелуев… розовый туман…»

Корин ополоснулся, подмигнул отражению в зеркале, а потом плеснул и с шипением растер на лоснящейся физиономии озерцо «Шипра».

— Личный состав к завтраку готов! — негромко рявкнул он, выйдя из ванной.

Заспанная, в халате на голое тело, Веруся угрожающе громыхнула крышкой хлебницы.

— Бой в Крыму? — осведомился Корин, делая попытку ее обнять. — Все в дыму?

— Отстань! — Веруся дернула плечом и отвернулась к раковине.

— Отступаем пешим порядком, — сообщил подполковник и вернулся в комнату.

Потоптавшись у шкафа, он надел отутюженные брюки и застегнул наглаженную рубашку. Повел шеей, пристраивая галстук. Натянул свежие носки и обулся. Пока подполковник снаряжался, его фигура становилась прямее, плечи — шире и жестче, выражение лица — смелей и непреклонней. Когда Корин затянул пояс портупеи, уже никто не узнал бы в этом молодцеватом офицере с гладиаторски крутыми скулами и пронзительным взглядом сощуренных синих глаз того расхлябанного человека, что недавно топтался здесь в семейных трусах и обвислой майке.

— Как дела у начпрода? — бодро спросил он, садясь за стол.

Жена с нехорошим бряканьем поставила перед ним тарелку.

— Картошка-то на мезгирном, что ли? — сморщился Корин, трогая вилкой ломтик. — Верусь, ну у меня же изжога от мезгирного! Тыщу раз я тебе говорил!

— От водки у тебя изжога! — звеняще возразила Веруся, с тем же бряканьем ставя на стол тарелку с зеленью.

— Ты не стучи, — сухо попросил подполковник, скрутил комочком несколько стебельков кинзы и отправил в рот. — Самое лучшее масло — оливковое, — наставительно заметил он. — Лечебным считается.

Картошечку на нем разжарить — это же просто песня, Веруся. А от мезгирного, будь оно неладно, у меня в животе одни уголья… Оно ж, бляха, как машинное, точь-в-точь. Им самосвалы смазывать… а ты — в картошку!

— Другого у меня нету, — непреклонно ответила жена. — Принеси оливкового — буду на оливковом жарить!