Чешир (ЛП) - Лавлок Саманта

Прилив адреналина накатывает на меня, и я бросаюсь к столу, убирая его одним взмахом руки. Фишки, наличные и карты летят по воздуху, заставляя Бенни в спешке подняться на ноги. Хлопнув ладонями по зеленому войлоку стола перед собой, ее глаза цвета грязи с ненавистью вспыхивают.

— Ты глупая девчонка. Ты понятия не имеешь, что я собираюсь с тобой сделать.

— Да? Ты и эта вот армия? — Я смеюсь ей в лицо, надеясь, что моя фальшивая бравада убедительна. Притворяйся, пока не добьешься своего, верно? Поворачиваюсь на каблуках, покерные фишки громко хрустят под моими ботинками, когда я выхожу в коридор, Финн прямо за мной.

— Срань господня, Али! Ты была невероятна. Откуда, черт возьми, взялась эта твоя сторона? — спрашивает она, когда мы возвращаемся в нашу комнату.

— Годы подавленных эмоций? — Я пожимаю плечами и скручиваю волосы в небрежный пучок на макушке, закрепляя его резинкой для волос с моей тумбочки. — Я всегда просто принимала все. Делала то, что мне говорили. — Разочарование, которое постоянно томилось во мне с тех пор, как я приехала в Сент-Филипс, начинает закипать. — Ты, вероятно, не поймешь этого, но я всегда чувствовала, что то, что я думала или чувствовала, было менее важно, чем то, что думали другие. Так что просто держала рот на замке и научилась ставить себя второй, или третьей, или двенадцатой.

— И твоя семья была не против этого? — Вопрос Финн прямолинеен, но освежает. Наверное, потому, что никто никогда раньше не спрашивал меня об этом.

— Я всегда чувствовала себя лишней, но не думаю, что это действительно беспокоило меня до тех пор, пока мой отец не погиб в автомобильной аварии. Без него, уравновесить ситуацию было некому, различия между моей мамой, моей сестрой и мной действительно стали очевидными. Моя роль «слиться с обоями» укрепилась в моей семье после смерти отца. Когда люди говорят тебе что-то достаточно часто или обращаются с тобой определенным образом, ты начинаешь в это верить. — Я опускаюсь на край своей кровати напротив того места, где Финн сидит в аналогичной позе на своей.

— Мне жаль, что ты потеряла своего отца. И мне жаль, что тебе потребовалось так много времени, чтобы понять, кто ты на самом деле. — Она одаривает меня грустной улыбкой. Мы сидим в тишине несколько мгновений, но я нервничаю и, кажется, не могу перестать ерзать, скрещивая и разгибая ноги в лодыжках.

— Я думаю, мне нужно прогуляться или что-то в этом роде. — Встаю и потягиваюсь.

— Ты хочешь, чтобы я пошла с тобой? — спрашивает Финн.

— Нет, все в порядке. Я просто собираюсь немного побродить вокруг. Прочистить мозги и сжечь часть нервной энергии.

Я надеваю пальто и засовываю телефон в карман.

— Я скоро вернусь.

***

Заходящее солнце не дает тепла, но оно окутывает все вокруг красивым медным сиянием. В здешнем кампусе всегда есть какая-то странная красота, но в это время дня в нем есть что-то особенное, что-то волшебное. Странно чувствовать себя как дома в месте, которое ты едва знаешь, но с тех пор, как я впервые прошла по холмистым лужайкам с мамой и Чарльзом в тот первый день, часть меня чувствует себя все более и более комфортно. Как будто она узнаёт места, здания и ниши, которые я, возможно, не видела раньше.

Не имея цели, я выбираю направление и начинаю идти, погруженная в воспоминания о прошлом и надежды на будущее. Увидеть лицо моего отца в этом ежегоднике было, мягко говоря, неожиданно, и это создало в моей голове целый новый список вопросов без ответов.

Предположительно, Риверы всегда мужчины. Ладно, хорошо. Но что происходит, когда у них появляются дочери? Являются ли они расходным материалом? Выброшенные на улицу, чтобы жить в грязи со свиньями, потому что они не имеют значимости?

Финн также сказала, что все Риверы очень богаты. Если это так, то что, черт возьми, случилось с моей семьей? Я никогда не знала дедушку и бабушку Эссенджер — папа сказал, что они умерли задолго до моего рождения. Неужели богатство закончилось вместе с ними? Неужели папа все это выдумал? Сейчас, больше, чем когда-либо, я хочу знать, кем они были.

Из ниоткуда раздается крик вороны, выводящий меня из себя. Быстрый взгляд вокруг говорит мне, что я, должно быть, шла довольно долго и каким-то образом оказалась в незнакомой, густо поросшей лесом местности. Кажется, между деревьями проложена своего рода тропинка, по которой я бессознательно следую. Я могла бы развернуться и вернуться тем же путем, которым пришла, или могла бы поддаться любопытству, нашептывающему внутри меня, и продолжить движение вперед.

Удивление побеждает, и я тащусь вперед, мои ноги и руки становятся все холоднее по мере того, как моя тень становится все длиннее и длиннее. Вскоре тропинка выходит на широкую поляну, в центре которой стоит нечто похожее на давно забытый каретный сарай.

Судя по его обветшалому внешнему виду, ему по меньшей мере столько же лет, сколько кампусу Святого Филиппа, может быть, даже больше. Нет никаких признаков дыма из короткой наклонной трубы, но на всякий случай, если здесь кто-то сидит на корточках, я осторожно и тихо подхожу к ближайшему окну. Слегка покоробившееся оконное стекло мутное от времени и грязи, поэтому использую рукав своего пальто, чтобы протереть небольшой участок. Приложив ладонь к лицу, я заглядываю внутрь и едва могу разглядеть признаки жизни.

Там есть что-то, что может быть потертым диваном или, возможно, шезлонгом, учитывая размер и форму, полностью покрытым одеялом. В деревянном ящике у двери, похоже, есть еще одеяла, сложенные вместе с несколькими подушками. Куча наколотых дров лежит рядом с небольшим каменным камином, и, если я не ошибаюсь, похоже, что в очаге могла быть зола.

Тем не менее, вокруг, похоже, нет никаких реальных людей, и мне сейчас чертовски холодно. Несколько минут, чтобы согреться от налетевшего холодного ветра, не повредят.

Подойдя к фасаду здания, я обнаруживаю, что входная дверь не заперта. Скрипучая, ее трудно открывать и закрывать, но она не заперта. Оказавшись внутри, понимаю, что несколько окон пропускают очень мало угасающего дневного света. Потянувшись за телефоном, я включаю приложение «фонарик», и оно отбрасывает резкий белый свет на маленькую комнату, тени, которые оно создает, удлиняются и становятся очень жуткими.

Когда-то это определенно был каретный сарай. Теперь, когда я могу осмотреть интерьер, вижу, что главная комната ведет в гораздо большее пространство, разделенное на отдельные кабинеты. То, что могло бы быть зоной крепления, находится с одной стороны. В воздухе все еще витает слабый запах лошадей и кожи, а остатков сена в стойлах достаточно, чтобы заставить меня чихнуть три раза подряд.

Шум привлекает мое внимание после последнего чихания, и я замираю совершенно неподвижно, прислушиваясь.

Вот оно снова.

Снаружи, в подлеске, слышны чьи-то шаги, кто-то пытается вести себя тихо, но с треском проваливается. Возясь со своим телефоном, я быстро выключаю фонарик и прижимаюсь к стене, надеясь, что кто бы это ни был, он уйдет.

Вместо этого входная дверь открывается, петли скрипят и стонут, прежде чем ее снова захлопывают с таким же протестом. Я задерживаю дыхание и выглядываю из-за угла, чтобы посмотреть, кто это.

Проклятье. Черт возьми, черт возьми. Конечно, это он. Вокс скрещивает руки на груди и прислоняется к двери с хитрой улыбкой на губах.

— Выходи, выходи, где бы ты ни была, — поет он. — Я знаю, что ты здесь, малышка.

— Прекрати называть меня так! — Раздраженная как тем, что он продолжает использовать это дурацкое прозвище, так и тем фактом, что он знал, что я здесь, отказываюсь от идеи попытаться спрятаться. — Если ты будешь любезен отойти, я уберусь с твоего пути и оставлю тебя делать то, что, черт возьми, ты планируешь здесь делать.

— И где в этом тогда веселье?

— Речь не о веселье, ты гигантский, высокомерный мудак. — Взволнованная, раздраженная и усталая, я сдуваюсь, как недельный воздушный шарик на день рождения. — Вокс, пожалуйста. У меня был странный, дерьмовый день. У меня куча вопросов и ноль ответов, и я просто хочу вернуться в свою комнату.