Лютер - Гвидо Дикман

Брат Ульрих скорчил рожу и молча многозначительно указал на слепца, которого, казалось, эта история сильно озадачила. Но внезапно он что-то сообразил, и черты лица его мгновенно разгладились.

— Ага, вот оно что! Вы решили одурачить бедного, слепого христианина? Отдайте мне мои котомки! Я слишком много времени потратил на разговоры с господами нищенствующими монахами, а рыба моя сама собой ведь не продается.

Ворча, он запихнул свои сети в камышовую корзину. Не успели монахи опомниться, как он уже заковылял по пыльной площади, направляясь туда, где у стены среди прилавков толпился бедный люд.

Вскоре им попался навстречу молодой парень, который тащил полную кадку строительного раствора, направляясь к дому, сплошь увитому плющом. Мимо него прогрохотала запряженная быками повозка, доверху нагруженная бревнами. Мартин заметил, что в торце здания были установлены леса, на которых суетились плотники и каменщики. На верхней площадке лесов, под самым коньком крыши, работник в грязном кожаном фартуке прикреплял к стене ворот с лебедкой, чтобы поднимать наверх ведра с раствором и обожженные глиняные кирпичи. Громкие крики разносились по всему двору. Брат Ульрих остановил парня, тащившего кадку. Он весь согнулся под тяжестью непосильной ноши.

— Бог в помощь, дружище Томас, — приветливо сказал Ульрих. — Вижу, дело продвигается. А это наш новый приходской священник из Эрфурта, отец Мартинус Лютер.

Работники на лесах, привлеченные громким голосом монаха, свесились через грубые перила и с недоверием уставились на пришедших. У одного из них с мастерка капал жидкий раствор. Никто из них не произнес ни слова. Томас со стоном опустил кадку на землю. Он поспешно кивнул Мартину, вытер блестевший от пота лоб, вновь обхватил кадку и исчез с нею за дверью дощатого сарая. Было заметно, что парню хотелось им что-то сказать, но под враждебными взглядами ремесленников ни Мартин, ни брат Ульрих не решились последовать за ним.

— Буду рад видеть вас в церкви, на службе! — крикнул наконец Мартин, чтобы хоть как-то разрядить напряженную тишину.

Конечно, он не надеялся, что виттенбергцы встретят своего нового пастыря с восторгом и понесут его по улицам на руках, но то ожесточение, которое мелькало в глазах простых ремесленников, стоило им еще издали приметить священнослужителя, поразило его. Неужели люди в Виттенберге испытывали страх перед своими пастырями?

Он пожелал мастеровым удачи, и, когда они вновь принялись за работу, вместе с братом Ульрихом покинул этот двор.

— Можно подумать, что у меня проказа, — сказал Мартин поеживаясь. — Что плохого сделал я этим людям, почему они так ко мне относятся?

Брат Ульрих вдохнул прохладный воздух.

— Ерунда, вы к этому быстро привыкнете, отец Мартинус! Эти парни, поди, подумали, что вы пришли к ним только для того, чтобы стребовать с них десятину. Некоторые цеха и гильдии неплохо зарабатывают при дворе курфюрста, но большинство ремесленников живет впроголодь. Плохие сейчас времена, денег в цеховых кассах совсем нет…

— Они подумали, что я пришел за деньгами?

— Да нет же, они думают, что это Папа охотится за их деньгами. Ведь в некоторых городах на рыночных площадях фонтаны наполняют вином, когда на трон садится новый Папа. Когда появляется новый священник, люди тоже должны платить Папе. Только при этом условии они могут быть уверены, что и в будущем удостоятся Святых Даров. Manus manum lavat, как говорится. Рука руку моет! — Брат Ульрих сложил пальцы так, словно считает деньги. — Но теперь надо поторопиться, нам давно уже пора быть в монастыре!

Мартин уныло покачал головой. Обычаи, о которых говорил брат Ульрих, были ему внове, но одно теперь стало ясно: у виттенбергцев не было никаких причин с восторгом воспринимать его приезд.

ГЛАВА 7

Рим, 1512 год

В просторных гулких переходах ватиканского дворца царила прохлада, особенно приятная после удушающей жары, весь день висевшей над Римом. К тому же здесь не было ни души, за исключением нескольких стражников, которые время от времени проходили по коридорам вдоль стройных рядов подпиравших своды мраморных колонн. Джироламо Алеандр поймал взглядом свет лампы, которую его духовный наставник, кардинал Томас Виво Каэтанский, по прозванию Каэтан, нес впереди, раскачивая ее, как кадильницу. После залитой солнцем площади глаза его должны были привыкнуть к сумеречному свету коридоров папской резиденции. Где-то невдалеке слышались песнопения монахов.

Алеандр неуверенно оглядывался кругом. Это был бледный, уже не очень молодой человек, который получил блестящее образование и вполне мог рассчитывать на великолепное будущее. Всю свою жизнь, во всяком случае сколько он себя помнил, Алеандр находился в близком окружении Папы, ожидая, что в один прекрасный день Святейший Отец обратит внимание на его исключительные способности. Расположенный по натуре своей к серьезным занятиям, щедро одаренный добродетелью терпения, он старался познать мир веры с помощью неустанного его изучения, стремясь составить собственное представление о властителях и слугах этого мира. И хотя сам Алеандр склонен был к осторожности и скромности, он всегда признавал за Церковью право являть полноту своей власти в гордыне великолепия и роскоши.

Погруженный в свои мысли Алеандр последовал за кардиналом в галерею, украшенную портретами бывших Пап. Галерея была ему знакома, но почтительная робость удерживала его от соблазна приблизиться к полотнам в тяжелых золотых рамах. Он не понимал, почему испытывает страх перед маслом и патиной, но застывшие лики усопших, некогда восседавших на троне святого Петра, внушали ему священный трепет.

Кардиналу, судя по всему, подобные чувства были неведомы. Он подолгу задерживался то у одного, то у другого портрета, поднимал повыше лампу, изучая умело схваченные художником, выписанные маслом черты, и тень улыбки пробегала по его губам. Алеандр расправил плечи и приблизился к кардиналу. Краешком глаза он внимательно поглядывал на своего патрона. Каэтан был высок, статен. Долгие годы службы во славу курии посеребрили его волосы. Лицо его отливало бронзой, цветом напоминая крыши римских домов под лучами вечернего солнца, а когда он смеялся, обнажался ряд безупречных зубов, и все это свидетельствовало о том, что он печется о своем здоровье и, в отличие от многих в этом дворце, не предается винопитию и неумеренному чревоугодию.

— Когда много лет назад я прибыл в Рим, мне казалось, что нет ничего благороднее, чем служение Господу, — немного погодя заговорил кардинал. — Папой тогда был тот самый человек, который столь сосредоточенно взирает сейчас на нас, бедных смертных, с этого портрета, — Александр VI.