Актриса - Энн Энрайт

Они сидели прямо напротив друг друга.

Отчего-то Кэтрин стало зябко, словно кожи коснулся лунный свет. Ей пришлось повернуться и взглянуть на свое отражение в зеркале, потому что она не понимала, что странного увидела в ней Плезанс. Но из зеркала на нее смотрела обычная Кэтрин, немного разрумянившаяся после успеха на вечеринке, но в общем и целом прежняя.

Они, как обычно, легли в постель валетом. Плезанс отвернулась к стенке и уснула. Моя мать моргая глядела в потолок. Сон к ней не шел. Как все это несправедливо.

Это же просто работа, недоумевала она. Что она должна была сделать? Упасть со сцены? Забыть свои слова, чтобы Плезанс ей посочувствовала? «Бедняжка Кэтрин. Бедная девочка. Ты моя несчастная». Кстати, немного сочувствия ей не помешало бы, потому что Орсон Уэллс был не единственным свинтусом, который заявился к ней в гримерную, чтобы дать ей понять, что она ему не подходит. Некоторые из этих мужчин по какой-то необъяснимой причине вели себя просто ужасно – грубо и неучтиво. Как будто она у них что-то отняла. Выглядело все это странно, но Плезанс находила это нормальным, что говорило не в ее пользу.

После этого они больше не веселились.

«Нет, веселья было хоть отбавляй», – говорила она. Но уже без Плезанс. Они больше не хохотали в трамвае. Ни одна из них больше не щекотала незаметно другой лодыжку во время серьезного разговора. Не осталось никакой «вечной дружбы».

Несколько лет спустя Плезанс вышла замуж за актера Бернарда Форбса, который станет одним из первых режиссеров мыльной оперы «Улица Коронации» производства «Гранада телевижн». Она вступила в новую жизнь, испытать которую так и не довелось Кэтрин: сначала в тесной квартире с маленькими детьми и запахом мокрых пеленок, а затем в доме в Пёрли, в графстве Суррей. Она вырастила трех детей и отправила их учиться в университеты в Ноттингеме, Дареме и Дублине. Один из них, как не упускала случая напомнить мне мать, стал врачом.

Плезанс приехала на похороны. С собой она взяла мужа и дублинскую дочь, которая живет на Хоут-Хед, где когда-то жили ее дед с бабкой. В сравнении с тем временем дом уже не так хорош, хотя годы назад они арендовали его еще бедными актерами.

Я не сразу поняла, кто эта средних лет женщина, сидящая в первом ряду. Явно не актриса. Из того разряда женщин, каких актрисы пытаются играть, но какими никогда не согласятся стать: налаченные пепельные волосы, хорошее пальто из верблюжьей шерсти, черные лакированные туфли на высоком квадратном каблуке. Она заключила меня в объятия:

– Бедняжка!

Голос неожиданно юный и тоненький.

Плезанс, разумеется, кто же еще.

– Бедная девочка.

От нее пахло духами «Уайт лайнен» от Эсте Лаудер; под мягким пальто чувствовалось крепкое, округлое, подтянутое тело.

– Мне так жаль.

Я чуть отстранилась, чтобы взглянуть на нее, и сказала:

– Она в лучшем мире, – хотя не верила, что мать может быть где-то еще кроме могилы.

Последние годы выдались такими тяжелыми, что мне проще было ответить именно так, а не выдавать что-нибудь вроде: «Слава богу, правда? Хорошо, что все закончилось».

Бернард, муж, с недовольным видом топтался у входа в церковь, дожидаясь, когда жена наговорится. Позже я пыталась представить себе их теперешнюю жизнь: трудности, пока росли дети, остались позади, как и пьянство Бернарда; было время, когда он ухлестывал за одной актрисой, но жена давно его простила – или делала вид, что простила. Теперь, когда ему никто кроме Плезанс был не нужен, он ревниво следил, чтобы она принадлежала только ему. Неудивительно, что она так сияла и лучилась спокойствием. Получила свое по праву.

Она смотрела мне в лицо выцветшими голубыми глазами; так блуждают взглядом, когда смотрят на что-то одно и на все сразу.

– Как ты?

– В порядке, – ответила я. – В порядке.

– Со временем так и будет, дорогая. Потерпи.

Лучшая подруга моей матери.

Взаимная лояльность не позволила им окончательно порвать друг с другом. Они клялись в верности друг другу и всему миру, даже когда их общение свелось к обмену открытками на Рождество. Рассказывали в газетных статьях о своей дружбе: «Как мы познакомились». Мать потом чертыхалась, отшвыривая от себя газету со словами: «Боже, она невыносима. Просто невыносима». Потому что в некогда милой Плезанс не осталось ничего милого.

В тот день, когда я отправилась в Херн-Хилл, где родилась моя мать, я заехала повидать и Плезанс: она по-прежнему жила в Суррее, близ Уоддонских прудов, в многоквартирном доме, обитателям которого обеспечивали особый уход. Она сама открыла мне дверь, явно не нуждаясь в трости. В свои восемьдесят три Плезанс оставалась такой же миловидной, больше того, прежняя взбалмошность, смягченная возрастом, придавала ей новое очарование.

– Дорогая, как ты?

В воркующем голосе сохранились соболезнующие нотки, и до меня не сразу дошло, что у нее не все в порядке с головой. Помнила она немного, а то, что помнила, в ее памяти основательно засахарилось. Лишь изредка в ее речи проскакивало что-то, имевшее отношение к реальным событиям.

– У нее была луженая глотка. Так мой отец говорил: луженая глотка. У нее не было зажима в горле, и голос звучал чисто. Она часами лежала головой на книге. Мы слышали про одного человека, который проглотил золотую рыбку и выплюнул ее обратно живую… Она много думала о нем и о том, как научиться раскрывать… Как это называется? То, чем глотают? Как это раскрыть. Она открывала рот и, пожалуйста, выдавала. Не рыбку, конечно, а звук. Звук идеальной чистоты. Как будто клавишу на фортепиано нажала. А тот мужчина глотал разные вещи. Ключи. Лезвия. Страшно смотреть. Он выступал в Блэкпуле, в Гримсби, еще где-то. А научился этому в психушке. Бедолага…

Я просидела у нее сколько могла, поддерживая беседу, пока не настало время ехать в аэропорт. Я думала о годах, минувших со смерти матери. Как обыкновенно они, должно быть, прошли: сплетни, запись к парикмахеру, болтовня по телефону. Внуки. Она ни разу не видела своих внуков.

Я достала фотографию своих двух детей, Памелы и Макса, которую всегда ношу с собой. Она обвела их силуэты пальцем, постукивая по карточке старческим ногтем.

– Какие славные!

Прощаясь, я попросила ее не вставать, но она все равно поднялась и легонько ухватилась за мой рукав, чтобы удержаться на ногах. Окинула меня ласковым, пытливым взглядом.

– Береги себя.

– И вы тоже. – Я посмотрела на нее с нежностью.

Она глубоко вздохнула, и по ее телу прокатилась дрожь – слабый след какой-то застарелой