Роза и тис - Агата Кристи

Если Тереза права, это и был мой шанс...

Ну что же, я им не воспользовался. Я пошел дальше.

И Дженнифер тоже. И все остальное произошло соответственно, одно за другим: наша вера во взаимную любовь... грузовик на Хэрроу-роуд, инвалидная койка и Полнортхаус...

Эта мысль вернула меня назад, к тому, с чего я начал, снова к Изабелле, и я высказал свой последний протест:

– Тереза, но уж конечно Изабелла не хитрая... Какое отвратительное слово!

– Не уверена, – сказала Тереза.

– Хитрая? Изабелла?!

– Разве хитрость – не самый первый и самый легкий способ самообороны? Разве она не присуща самым примитивным созданиям – заяц зарывается в снег, куропатка перепархивает через вереск, чтобы отвлечь вас от своего гнезда? Конечно, Хью, хитрость – основное... единственное оружие, к которому мы прибегаем, когда совершенно беззащитны и приперты к стене.

Она встала и направилась к двери. Роберт давно ускользнул из комнаты и отправился спать. Уже взявшись за дверную ручку, Тереза вдруг опять повернулась ко мне:

– По-моему, ты теперь можешь выбросить таблетки.

Тебе они больше не нужны, – сказала она.

– Тереза! – закричал я. – Ты знала?

– Конечно.

– Но тогда... – Я запнулся. – Почему ты сказала, что они мне больше не нужны?

– Гм, а как ты считаешь? Нужны?

– Нет, ты права, – медленно ответил я. – Не нужны.

Завтра же я их выброшу.

– Я очень рада, Хью! Я часто боялась...

– Почему же ты не попыталась их отобрать? – спросил я, глядя на нее с нескрываемым любопытством.

Тереза ответила не сразу:

– Тебе с ними было спокойнее, не правда ли? Ты чувствовал себя увереннее, зная, что у тебя всегда есть выход.

– Да. Для меня это имело очень большое значение.

– В таком случае почему ты спрашиваешь? Ты же не настолько глуп, чтобы задавать подобный вопрос.

Я засмеялся.

– Ты права, Тереза! Завтра они будут в канализационной трубе. Обещаю!

– Значит, ты наконец возвращаешься к жизни... Ты снова хочешь жить.

– Да. Пожалуй, так! – сказал я, сам удивляясь своим словам. – Не могу понять почему, но это так. – Мне в самом деле захотелось проснуться завтра утром.

– У тебя появился интерес. Любопытно, в чем причина этого интереса? Жизнь в Сент-Лу? Изабелла Чартерис? Или Джон Гэбриэл?

– Уж конечно не Джон Гэбриэл! – воскликнул я.

– Я в этом не уверена. Что-то есть в этом человеке.

– Похоже, изрядная доля сексапильности! Мне не нравятся люди такого типа. И я не переношу откровенных приспособленцев. Да он и бабушку родную продаст, если ему будет выгодно!

– Меня бы это не удивило.

– Ему нельзя верить ни на йоту!

– Да, уж он не из тех, кто вызывает доверие.

– Гэбриэл – хвастун! – продолжал я. – Он открыто занимается саморекламой и использует для этого других.

Неужели ты серьезно думаешь, что этот человек способен хоть на один бескорыстный поступок?!

– Такое может случиться, – задумчиво произнесла Тереза, – но подобный поступок его и погубит.

Через несколько дней мне вспомнилось это замечание Терезы.

Глава 13

Следующим волнующим событием местного масштаба было праздничное мероприятие, организованное «Женским институтом».

Оно должно было проводиться, как и все подобные мероприятия, в Длинном Амбаре Полнорт-хауса. Как я понял, Длинный Амбар был достопримечательностью Сент-Лу. Энтузиасты и любители старины буквально пожирали его глазами; его измеряли, фотографировали; о нем писали. В Сент-Лу Длинный Амбар считался почти общественным достоянием, и обитатели графства чрезвычайно им гордились.

За два дня до мероприятия наблюдалась усиленная активность; организаторы празднества то и дело сновали взад-вперед.

Я, к счастью, был изолирован от основного дамского потока, но Тереза, желая меня развлечь, время от времени рекомендовала моему вниманию особо интересные экземпляры. Так как она знала, что я симпатизирую Милли Барт, то Милли стала частой посетительницей моей гостиной, и мы вместе выполняли разнообразные задания, надписывали пригласительные билеты и склеивали украшения для зала.

Как раз в то время, когда мы были заняты подобной работой, я и услышал историю жизни Милли Барт. Ведь по откровенно грубому определению Джона Гэбриэла, мое существование оправдано лишь в качестве некоего приемного устройства, постоянно готового выслушать всех желающих. Не способный ни на что другое, на это я все еще годился.

Милли Барт говорила со мной без тени смущения – так журчит про себя лесной ручеек, – причем большей частью о майоре Гэбриэле, ничуть не скрывая собственного преклонения перед героем.

– Что мне кажется в нем особенно замечательным, капитан Норрис, так это его доброта. Я хочу сказать... он так занят, ему приходится выполнять столько важных дел, и все-таки он находит время с каждым поговорить. И у него такая славная манера подшучивать. Я никогда не встречала никого, похожего на майора Гэбриэла.

– В этом вы, пожалуй, правы, – заметил я.

– При таких выдающихся военных заслугах он ничуть не зазнался и так же мил со мной, как и с кем-нибудь значительным. Он со всеми мил – ни о ком не забудет: помнит, чьи сыновья были убиты или служат теперь где-то в Бирме или еще в каком-нибудь ужасном месте И он всегда найдет что сказать и умеет подбодрить и рассмешить людей. Не знаю, как ему это удается.

– Наверное, он читал стихотворение «Если...» Киплинга, – сухо заметил я.

– Да! И, знаете, я уверена, что у майора Гэбриэла, как ни у кого другого, «каждая неумолимая минута равна шестидесяти секундам нужных дел»[10].

– Пожалуй, у него она скорее равна ста двадцати секундам, – сказал я. – Шестидесяти секунд Гэбриэлу явно не хватает.

– Мне хотелось бы лучше разбираться в политике... – задумчиво произнесла Милли. – Я прочитала все брошюры, но все равно не могу убеждать и уговаривать людей голосовать. Понимаете, я не могу ответить на вопросы, которые они задают.

– О! Все это дело привычки, – успокоил я ее. – К тому же выпрашивать голоса перед выборами, по-моему, неэтично.

Она смотрела на меня не понимая.

– Нельзя пытаться заставить людей голосовать против их убеждений, объяснил я.

– О!.. Да, я, кажется, поняла, что вы имеете в виду.

Но мы ведь в самом деле считаем, что консерваторы – единственные, кто может покончить с войной и установить справедливый мир. Разве не так?

– Миссис Барт! Вы просто великолепный маленький тори! Вы так и говорите, когда беседуете с избирателями?

Она покраснела.

– Нет. Я слишком мало знаю, чтобы вести разговор о политике. Но я могу сказать, какой замечательный человек майор Гэбриэл... какой искренний... и что именно такие, как он, важны для будущего страны.

«Ну что же, – подумал я, – как раз то, что нужно Гэбриэлу». Я посмотрел на вспыхнувшее серьезное лицо Милли с сияющими карими глазами и невольно подумал, не было ли тут чего-то большего, чем преклонение перед героем.

Словно отвечая на мою невысказанную мысль, Милли нахмурилась.

– Джим считает меня ужасной дурой, – сказала она.

– В самом деле? Почему?

– Он считает, будто я такая глупая, что ничего не смогу понять в политике... что все это вообще чепуха. И еще он говорит, что я совсем не могу быть полезной и если буду беседовать о людях, то все, с кем я поговорю, скорее всего проголосуют за кандидата от противоположной партии. Как вы думаете, капитан Норрис, это правда?

– Нет, – решительно ответил я.

Милли немного повеселела.

– Я знаю, что иногда я бываю глупа. Но это только, когда я перепугаюсь. Джим всегда может держать меня в страхе. Ему нравится, когда я расстраиваюсь. Ему нравятся... – Она замолчала. Губы у нее дрожали.

Неловким движением она рассыпала нарезанные листочки бумаги и заплакала. Заплакала горько, безутешно.

– Дорогая миссис Барт!.. – беспомощно начал я. Что, черт побери, может сделать человек, прикованный к инвалидной койке?! Я не мог даже успокоить ее, дружески похлопав по плечу. Она сидела недостаточно близко. Я не мог сунуть ей в руку носовой платок. Не мог, пробормотав извинения, удалиться из комнаты. Не мог даже сказать:

«Я принесу вам чашку крепкого чая».

Нет, я должен был выполнять свою функцию, о которой добрый Гэбриэл так мило сообщил мне, ибо это единственное, что у меня осталось. Я только беспомощно произнес: «Дорогая миссис Барт...» – и выжидающе замолчал.

– Я так несчастна... ужасно несчастна... Теперь я вижу, что не должна была выходить замуж за Джима.

– О-о! Полно... Я уверен, все не так уж плохо, – продолжал я бормотать.

– Джим был такой веселый и ловкий. И так славно шутил. Он приходил к нам, когда надо было осмотреть лошадей. У моего отца была школа верховой езды. Джим чудесно держался в седле!

– Да-да, – промямлил я.

– И тогда он не пил так много – во всяком случае, если и пил, я этого не знала. Хотя должна была знать, потому что люди говорили мне об этом. Говорили, что он слишком часто «заглядывает в рюмочку». Но знаете, капитан Норрис, я этому не верила. Этому трудно было поверить, правда?