Кандалы для лиходея - Евгений Сухов

– А больше они ничего не нашли? – спросил граф Виельгорский.

– К сожалению, нет, – ответил обер-полицмейстер.

Какое-то время они молчали, думая каждый о своем.

– Жалко Попова, – нарушил тишину Виктор Модестович.

– Да, – машинально согласился с собеседником обер-полицмейстер. А потом добавил: – Возможно и иное развитие событий.

– Какое же? – спросил граф.

– Ваш главноуправляющий Попов вовсе и не покидал Павловское, – ответил Сан Саныч.

– Это как? – поднял удивленно брови граф Виельгорский.

– А так, – в упор посмотрел на графа Власовский. – Шестого мая, в тот самый момент, когда крестьянке села Павловское Марфе, работающей на огородах, захотелось пить, управляющий Козицкий имел разговор с главноуправляющим Поповым, который раскрыл его экономические махинации, обозвал вором и пообещал Козицкому, что тому придется держать ответ за свои художества. Козицкий, опасаясь, что Попов сдержит свои обещания, ударил его один раз, а затем и второй, ведь Попов вскрикнул дважды. И убил Попова, поскольку, возможно, удары производились не просто кулаком, а, к примеру, кочергой, чугунной статуэткой или еще чем-нибудь тяжелым. А потом он закопал труп на территории имения, поскольку тащить покойника куда-то подальше просто опасно. Могут увидеть. Поэтому-то на том берегу реки Павловки и не нашли никаких следов Попова, кроме пустого саквояжа, который Козицкий вполне мог подбросить уже тогда, когда в село приехали исправник и становой пристав, с тем чтобы навести их на ложный след. Такое ведь тоже могло произойти, – скорее утвердительно, нежели вопросительно, добавил Александр Александрович.

– А как же показания лодочника? – недоуменно посмотрел на обер-полицмейстера Виельгорский.

– А может, лодочник этот тоже боится Козицкого как огня? – произнес Александр Александрович. – Вот эта Марфа, к примеру, явно не из пугливых баб, коли из села чужой губернии, одна, решила приехать в Москву, в которой отродясь не бывала, и все вам рассказать. И приехала, не побоялась. И все рассказала. А вот Козицкого боится пуще огня. Вот и лодочник, похоже, тоже боится. Запугал там их всех этот ваш управляющий…

– Я немедленно его уволю, – решительно заявил своему собеседнику Виктор Модестович.

– А вот этого я вам делать не советую, – ответил Власовский. – Увольнением мы его только спугнем. Он соберет манатки и уедет, и ищи его потом, свищи. Нет, пусть думает, что нам ничего не известно про него и его финансовые махинации. Труп он спрятал надежно – чего ему бояться? А мы потихоньку будем делать свое дело. – Александр Александрович посмотрел на графа. – Я сегодня же отпишу тамошнему исправнику Уфимцеву. Расскажу ему про ссору Попова с Козицким. Пусть он там перевернет все вверх дном. Надеюсь, вы не возражаете?

– Ни в коей мере, – ответил Виельгорский, – делайте все, что посчитаете нужным, дабы изобличить убийцу.

– Вот и хорошо, – поднялся с кресла обер-полицмейстер. – Так или иначе, но дело об исчезновении вашего главноуправляющего, считайте, получило новый оборот…

Глава 10

Конец второй декады июня 1896 года

Новая депеша от московского обер-полицмейстера Власовского не застала уездного исправника Уфимцева врасплох. Павел Ильич так и полагал, что одним дознанием, не принесшим никаких результатов, дело не окончится. А вновь сообщенные факты, что с прежнего места службы Козицкий был уволен за экономический подлог в финансовых документах и что одна из крестьянок слышала ссору Попова с Козицким (причем главноуправляющий обвинял Козицкого опять-таки в воровстве, после чего ссора эта закончилась криками Попова), уже круто меняли дело. В том, что Попова давно нет в живых, исправник Уфимцев уже не сомневался. Возможно, убиение Попова произошло не за речкой Павловкой, а на самой территории имения графа Виельгорского, а значит, они со становым приставом Винником и урядником Гатауллиным искали следы главноуправляющего не там, где надлежало бы им быть.

Уфимцев связался с приставом Винником, и они, прихватив с собой урядника Гатауллина, снова приехали в Павловское.

– С Козицким вина не пить и дружбу с ним не водить, – предупредил пристава Винника Уфимцев. – Держаться с управляющим строго официально и на расстоянии. Пусть понервничает.

– Так то ж для дела было, – попытался было оправдаться Ираклий Акакиевич, но Уфимцев так глянул на него, что становой пристав проглотил язык. Спорить с исправником, если уж он чего решил, было совершенно без пользы и, как говорится, себе дороже.

Первым на допрос вызвали лодочника.

– Мнится мне, что ты в прошлый раз неправду нам сказывал, что главноуправляющего Попова на тот берег Павловки переправил, – так начал разговор со свидетелем исправник Уфимцев. – А за дачу ложных показаний знаешь, что полагается?

– Что? – как показалось Павлу Ильичу, из чистого любопытства спросил лодочник.

– Арестантские роты полагаются, – строго посмотрел на него Павел Ильич. – И не на месяц или два, а на более долгий срок.

– А пошто вы мне такое выговариваете? – выдержал взгляд исправника Яким. – Пошто меня пужаете?

– Я уже сказал тебе «пошто», – не сводя строгого взгляда с лодочника, произнес Уфимцев. – Сдается мне, за нос ты нас водишь. А мне, – уездный исправник сделал небольшую паузу, продолжая пристально наблюдать за лодочником, – уж больно не нравится, когда со мной такое проделывают. Да еще нагло, смотря прямо в глаза.

Лодочник отвел взор:

– Не вру я, правду вам говорю. Хотите, побожусь?

– А побожись, – вдруг согласился исправник.

– Вот те крест! – как-то отчаянно промолвил лодочник и осенил себя крестным знамением. – Видали?

– Мотри, паря, – не по-доброму усмехнулся Уфимцев. – Я дольше твоего на свете живу, и знаю верное: Господь не любит, когда всуе Его имя поминают. Да еще с ложными намерениями… Стало быть, свез-таки ты Попова седьмого мая на тот берег?

– Свез, ваше высокоблагородие, – ответил лодочник.

– Что ж, Бог тебе судья, Яким, ступай, – как-то отрешенно произнес уездный исправник. – Только потом, голубчик, не смей говорить, что, дескать, бес тебя попутал…

Затем все трое полициантов направились в господскую усадьбу. Из флигеля навстречу им вышел сам управляющий имением Козицкий. Никакой настороженности в лице или тени неудовольствия Уфимцев не приметил. Правда, радушной улыбки и хлеба-соли тоже не было. Немудрено – полицейских хлебом-солью нигде и не встречают, тем более находящиеся под подозрением в смертоубийстве.

– Вы ко мне, господа? – спокойно спросил он и, получив утвердительный ответ от исправника, отошел в сторонку, пропуская полицейских: – Проходите… Проходите во флигель.

На какое-то время Козицкий задержал взор на приставе Виннике, но тот смотрел мимо и, мельком скользнув по лицу управляющего взглядом, довольно холодно поздоровался с ним, не подав руки. На чело Самсона Николаевича опустилась тень, но скоро исчезла, и его лицо снова приобрело спокойное деловитое выражение, как и подобает человеку, какового ждет впереди неприятное, но необходимое занятие, которое лучше всего исполнить побыстрее, с тем, чтобы скорее и позабыть о нем.

В гостиной на столе дымился самовар, стояли несколько приборов с чашками и блюдцами и подле каждого – розеточка с вареньем. Горка сушек высилась с одной стороны стола, горка калачей – с другой.

– Чаю? – спросил Козицкий и, не дожидаясь согласия, стал рассаживать гостей. – А может, наливочки вишневой или черносмородиновой? – предложил он, невольно бросив взгляд на станового пристава Винника. – Изготовлена по домашнему рецепту еще времен императрицы Анны Иоанновны. Так что качество продукта, можно сказать, проверено полутора веками. Не наливочка, господа, а нектар райский. Вот Ираклий Акакиевич про то хорошо ведает, не даст соврать.

– Мы на службе, а посему горячительные напитки нам не положены, – ответил за всех Уфимцев. – А от чаю не откажемся…

– Вот и славно. Настя! – позвал Козицкий.

В гостиную вошла привлекательная молодая женщина с подносом, уставленным разными закусками. По всему было видно, что Козицкий гостей ждал, а стало быть, к их встрече готовился. Во всех возможных смыслах, плохих и хороших.

За столом по преимуществу молчали. Несколько фраз, которыми обменялись Уфимцев и Козицкий, ничего не значили: что-то про урожай и погоду.

Время от времени появлялась Настя, и тогда урядник Гатауллин просто не отводил от нее взгляда, в котором явно читалось: «Ах, какая якши девка, мине пы такую». Молодая женщина и правда была весьма хороша: ладная фигура совсем не деревенской широкой кости, чистое лицо с правильными и тонкими чертами, ясный взгляд. Вот он-то и очаровывал. Женщина смотрела на гостей так, словно только что хохотала во весь голос и из ее глаз еще не исчезли лучистые искорки смеха.