Глаголют стяги - Иван Наживин

Выслушав поселян, Боровик тихонько рассмеялся.

— Никаких других богов, кроме наших, нету, — добродушно сказал он. — Какой же это бог? Так, видимость одна… Нет, нет, никакой вреды от него быть не может. Не замайте.

Селяки простились и молча вышли. И зашагали по солнечной дороге среди старых сосен и густого молодого подседа. И вдруг Ляпа у лав через ржавчинку остановил стариков.

— Нет… — решительно сказал он. — Что там дед ни говори, а так оставить это нельзя… Почему же раньше засух не бывало?.. Ядрей лукавит. Может, и он уже прикачнулся к новому богу. В Киеве таких лоботрясов не мало, которым на веру дедовскую наплевать. А мы должны беречи её накрепко…

Ляпа к этим делам был совсем равнодушен раньше, но теперь он вдруг очень принял их к сердцу.

— Так чего же мы с ним делать будем? — сказал тихо один из стариков, похожий на старый пень, забытый в лесу.

— А что делать?.. — сказал Ляпа. — Возьмём да и убьём, как он на зверовья пойдёт или на птицу кляпцы ставить… Я уж дело обделаю сам… А эдак что же это будет?

У Дубравки сердце вдруг захолодало, и, не помня ничего, она обходами неслышно понеслась на посёлок, и жарко обняла встревоженного Ядрея, и рассказала ему все. И то собирала ему наскоро суму в дорогу, а то снова бросалась к нему, и прижималась, и плакала, и шептала:

— Ты иди хошь в Киев пока… А там, как дела по-другому обернутся, опять придёшь… А то я к тебе с плотовщиками приеду… А сейчас уходи, уходи скорее!.. Ляпа не отвяжется теперь: это он за меня с тобой счёты сводит, долговязый… Скорее, скорее, сокол ты мой ясный… Если ты любишь свою Дубравку, скорее!..

— Да скоро уж ночь… — хмуро говорил Ядрей. — Лучше до утра переждать… Дома они не посмеют приступить ко мне…

И после ночи терзаний и слез и ласк исступлённых — они ночевали на сеннице — Ядрей, выждав полудня, когда все посели завалились спать, тихонько, задами вышел в леса и опушкой, по-над берегом, направился в сторону Чернигова.

— Ядрей… Родимый…

Он весь задрожал: из-за густого куста орешника, с кузовком брусники в руках, вдруг вышла ему навстречу, точно заграждая путь, — полудница. И опять во образе Запавы!..

— Куда ты, Ядрей?.. — вся в слезах, едва выговорила она. — Что ты надумал?.. Что же я без тебя тут делать буду?.. Хоть и не мой ты, а все хошь разок кажний день я посмотрю на своё солнышко…

— Врёшь, не обманешь!.. — крикнул он и бросился в кусты. — Пусти, ударю!..

Он оторвал от себя её руки и бросился в чащу. Она с плачем бросилась было за ним, но он уже исчез в густом ореховом подседе. И опять полудница с горьким плачем повалилась на зелёный мох, по которому, как брызги крови алой, рассыпалась её брусника… Но сейчас же она вскочила и с криком истошным: «Ядрей!.. Милый…» — бросилась лесом за беглецом…

XV. РАТЬ

Брань славна лучше есть мира студна.

Шумит, гремит Господин Великий Новгород — и на Славне древнем, и вкруг детинца, и во всех своих концах…

Варяги, что с князем Володимиром из-за моря пришли и Великий Новгород впервые видели, шатались по торговищу и все дивились богатствам, там выставленным. И чего-чего тут только не было!.. Вот ряды с товарами «царских земель», Византии. Тут и паволоки драгоценные, и просто шёлковые ткани, золото и серебро, кружева, каменье драгоценное. Тут финики, стручки, грецкий орех и драгоценный перец, до которого были славяне великие охотники и который ценился на Руси так, что его принимали даже в уплату пошлин наравне с деньгами. Тут масло и вино тёмное с островов солнечных… Вот ряды с товарами варяжскими: тут и фризские сукна, и холст тонкий, и полотно, изделия железные и медные, олово, свинец, янтарь и сельди солёные. Вот ряды с товарами верхних русских земель: тут соболи драгоценные, бобры седые, куны чёрные, песцы, белые волки, горностаи нарядные, лисицы-огнёвки и лисицы чёрно-бурые, а также соколы и кречеты и «рыбий зуб» (моржовые клыки). Вот ряды хвалисские, из-за Каспия, моря Хвалынского: индийские и китайские ткани, ковры, пряности, конский убор, цветные кожи, пардусы — барсовыми шкурами любило дарить один другого княжье, — булатные клинки… И глаза морских волков разгорались на всё это добро зелёным огнём, и в головах играла думка о том, как бы захватить тут опять власть да над всем этим богачеством владыкой стать… Но старые дружинники одерживали, распуская из-под руки слушок, что теперь уж скоро поход на Киев будет, а Киев стольный ещё почище Новгорода будет… А сами тем временем, исполняя решение славного веча, скакали из края в край по земле Новгородской, подымая на рать и весь, и мерю, и чудь белоглазую, и соседей-кривичей, и славян-новгородцев… Князь Володимир в дело вникал мало: его женить дружина вздумала — и он размечтался о красавице Рогнеди и разнежился…

И вот постепенно к Великому Новгороду со всех сторон рати подходить стали. Они разбивали свои станы и на пустопорожних землях по концам, и вкруг посадов, в поле. Не было только кривичей: им Добрыня распоряжение дал поджидать новгородскую рать у себя. Разноязычный говор, ржание и визг лошадей, крики, песни, ругань и драки подгулявших воев, скрип повозок, блеск и брязг оружия, пёстрые одежды и нестерпимая вокруг становищ смердель — непырато выглядела вся эта военная суматоха, и много мешала она торговой жизни бойкого города, но, боясь засилья киевского, новгородцы терпели все, абы осадить киян. Вящие люди, мужи честны, подогревали Новгород: одним говорили они, что больно уж в Киеве эта новая вера грецкая подымать голову стала, другим за верное передавали, что князь Ярополк рать на Новгород собирает, чтобы дань увеличить, — здорово они, черти-новгородцы, разжирели, — а третьих допьяна поили на шумных братчинах. А Добрыня со старыми дружинниками, запершись, все в гриднице пили да дела свои обдумывали. Володимир, совсем ещё мальчишка, голубоглазый, неповоротливый, с какою-то масленой улыбкой на розовых губах, тянулся за старыми воинами и всячески показывал своё молодчество, но Добрыня, уй его, с ним считался мало: молодо-зелено… И вдруг в шумную гридницу отрок вошёл, отмахнул князю молодому и дружине поклон уставной и проговорил молодым баском:

— Бояре из Полоцка вернулись, княже!..

— А ну, веди их сюда… — распорядился Добрыня.

Чрез немного времени в гридню степенно вошло четверо мужей новгородских, бояр, в дорогом, но запылённом наряде: путь они сделали неблизкий. Опытный глаз ловкого Добрыни сразу по лицам бояр понял, что дела что-то не так, но и виду не показал. Начались неторопливые поклоны, осведомление взаимное о здоровье, о том, как ездилось, все ли благополучно в Великом Новгороде, что слышно по дороге было… И сватов усадили за столы, и отроки вина и медов поднесли им, и они пили здоровье князя и благополучие храброй дружины его, и раскланивались, и пили опять.

— Ну, а как же, сватушки, дело-то княжеское? — спросил наконец Добрыня.

— Да уж не знаем, как и обсказать, бояре… — отвечал старший из сватов, ражий мужик с рыжей бородой во всю грудь и плутоватыми глазами. — Такое услышали мы в Полоцке, что и передать как не знаем.

— А как слышали, так и передавайте… — отвечал Добрыня, облокачиваясь обеими руками на рукоять меча. — Ваше дело такое…

— Князь Рогволод принял нас нельзя лучше… — продолжал боярин. — И угостил на славу… Но говорит: первое дело, что начат-де у нас насчёт Рогнеди разговор с Ярополком-князем, а второе, неволить-де дочери я не буду: как порешит, так пущай и будет… Ну, позвали это тут же при нас княжну — ох, и хороша девка!.. — и князь Рогволод: так, мол, и так, сватается вот, мол, к тебе князь Володимир… А та… Нет, уж воистину, и не ведаю, как и обсказать вам все это дело… — притворно стал он соромиться. — Право, срамно и молыть…

— Да говори, говори, боярин: твоё дело сторона… — раздалось со всех сторон. — Ничего, не маленькие, не испужаемся…

— А та эдак головой вздёрнула кверху, — продолжал рыжий, — да и отрезала: не хочу-де разуть робичича, а Ярополка хочу… Рогволод даже…

Но его уже не слушали: Добрыня и другие дружинники повскакали с мест.

— Как?! Нашего князя?! Ах она…

И пошло, как полагается. Володимир растерянно сидел и не знал, что ему делать. Ему, рождённому от рабыни Малки, не раз уж приходилось получать этого «робичича» в лицо, но ответ гордой княжны был ему особенно обиден: он уже привык считать её своей.

— Рать!.. — кричали дружинники. — Никогда мы не спустим того князю Рогволоду… Рать, рать!..

— Верно… А оттуда на Киев, чтобы все дела одним заходом покончить… Рать!..

Сейчас же началась по всему городу подготовка общественного мнения: вящие люди работали повсюду не за страх, а за совесть. Ещё более старались те, которые для таких дел у вящих всегда под рукой были. Вящим дело было на руку: во-первых, потому что удачный поход всегда выгоден, а в удаче его не сомневались, ибо рать собрана была значительная; во-вторых, потому что больно уж много всякого гулящего народа в городе набралось и вывести его куды подальше было неплохо; а в-третьих, расширение власти Господина Великого Новгорода было выгодно, а потому и приятно не только дружине, но и гостям. Чёрный народ стал было поварчивать: житьим людям война ничего не сулила — разве только тем, которые заболтались и могли с ратью на добычу пойти. Но так как рать их и не задевала — воями шли только люди по всей своей охоте, — то огрызались они довольно слабо. Присутствие в городе большой княжой дружины и воев значительно охлаждало пылкие головы: вече — оно, конечно, вече, но и меч тоже, конечно, меч…