«Встречи» - Юрий Терапиано

Ходасевич мог, впадая почти что в прозаизм, пользуясь, казалось бы, самой невзрачной, обыденной темой, поднять ее на уровень поэзии острой и законченной:

Перешагни, перескачи,Перелети, пере — что хочешь —Но вырвись: камнем из пращи,Звездой, сорвавшейся в ночи…Сам затерял — теперь ищи…Бог знает, что себе бормочешь,Ища пенсне или ключи.

В стихах Ходасевича присутствует большая внутренняя концентрация, позволяющая ему в нужный момент вдруг вскрыть внутреннюю сущность явления, вещи, пейзажа:

…О, лёт снежинок, остановись,Преобразись Смоленский рынок!..

Кажется, что действительно прорвалась пелена ритмично падающего снега, кажется — вот-вот сейчас Смоленский рынок раскроется каким-то скрытым в нем значением, которое начинаешь почти что физически ощущать.

В книге «Тяжелая лира», в стихотворении «Баллада», Ходасевич прорывается к созерцанию Идеи-Образа поэзии, олицетворяемой им Орфеем.

И всё-таки, несмотря на присутствие многих элементов чудесного в поэзии Ходасевича, конечного чуда в ней не произошло. Дойдя до какого-то предела в своем творчестве, Ходасевич почувствовал, что дальше ему некуда идти — не в смысле внешней удачи, но в смысле развития своей внутренней линии.

Стихи его позднейшего периода стремятся подняться над низостью, пошлостью, скукой и ложью повседневной жизни, но человеку — такому, каким видит его Ходасевич, не дано крыльев.

В этом смысле очень характерно стихотворение о жалком кабаре, где выступают «звезды» — унизительная человеческая пародия на Божье мироздание.

Ходасевич не мог, как его безрукий герой, принять смиренное подчинение повседневности, не хотел, без бунта и возмущения, подчиниться серым будням («Бедные рифмы»), — но протест и бунт требуют веры в духовные силы человека, в божественность его образа, а Ходасевич слишком многое испытал — и знал как обманчивы надежды на духовные взлеты, как жалок и мал человек, если снять с него пышные одежды «духовной риторики».

Так или иначе, «Собрание стихов» стало последней книгой стихов Ходасевича.

Он продолжал работать, искал выхода, попробовал даже, в виде опыта, изменить стиль, но остался недоволен результатами своих поисков.

Тогда Ходасевич объявил, что перестает писать стихи.

Несколько стихотворений, из которых некоторые даже не были напечатаны при его жизни, — вот вся поэтическая работа Ходасевича за последние годы его жизни. Он сосредоточился на другой работе: статьи и критика.

Ходасевич-критик вскоре заслонил в глазах многих читателей Ходасевича-поэта. Да и сам он, по какому-то трагическому недоразумению, начал считать эту деятельность своей «правильной, настоящей линией», как не раз говорил.

Его ум, литературный вкус, прекрасное знание теории и истории литературы, его умение зло и беспощадно производить литературные экзекуции (порой идеологически-партийно, порой — слишком лично), обусловили большой успех у читателей «Возрождения»: — «Кого сегодня Ходасевич ругает?».

Сейчас, много лет спустя после смерти Ходасевича, в другую эпоху эмиграции, просматривая многие его статьи в моем литературном архиве, спрашиваю себя — являются ли они его столь уж бесспорным наследством?

Вот, например, книга «Некрополь», составленная из отдельных статей, в разное время напечатанных Ходасевичем в «Днях», в «Современных Записках» и в «Возрождении». Воспоминания об Андрее Белом, о В. Брюсове, о Гумилеве и о других написаны очень хорошо, с большой наблюдательностью, но с каким-то оттенком шаржа.

Невольно думаешь, что все эти люди не могли быть вправду такими, что Ходасевич видел их до какой-то степени в кривом зеркале.

И если образ Державина так удался Ходасевичу, то именно потому, что, переживая жизнь и творчество Державина, он полюбил его, а не остался только внешним наблюдателем.

Ходасевич с юности увлекался Пушкиным; Пушкин, как человек и как поэт, интересовал его чрезвычайно. К сожалению, за исключением отдельных статей, Ходасевичу так и не удалось написать давно им задуманную книгу о Пушкине. В эмигрантских условиях, при недостатке материалов, такая работа оказалась неосуществимой.

Вспоминаю любопытный курьёз. В 1936 году Ходасевич, в виде литературной шутки, напечатал в «Возрождении» три фельетона о жизни и творчестве предшественника поэзии 19-го века Василия Травникова и привел даже его стихи, им самим же выдуманные.

Ходасевич так удачно имитировал стиль эпохи, с такой убедительностью нарисовал облик поэта, что даже некоторые специалисты забеспокоились: слышали они или не слышали о Василии Травникове?

Мистификация удалась на славу: не без торжества Ходасевич раскрыл карты — к немалому смущению уверовавших.

Наступали тревожные годы, приближалась война. В этой тревожной атмосфере предвоенного времени все споры и волнения по поводу различных литературных событий отодвинулись на второй план, всюду говорили о Гитлере и нацизме, старались угадать будущее, спрашивали себя: будет или не будет война?

Ходасевич всё реже и реже появлялся на литературных собраниях. Здоровье его ухудшалось, он с трудом справлялся даже с очередной газетной работой.

В январе 1939 года Ходасевич окончательно слег. Его поместили в госпиталь, затем он лежал дома. В конце мая узнали: необходима операция. Операция не принесла желательного результата — болезнь была слишком запущена.

Ходасевич скончался 14 июня 1939 года, ровно за год до занятия Парижа немцами.

Вечер памяти Ходасевича, назначенный Союзом Писателей в сентябре, не состоялся — началась война.

Во время оккупации жена Ходасевича, Ольга Борисовна, урожденная Марголина, как еврейка, была депортирована в Германию и не вернулась.

Квартира его была разграблена немцами. Погиб весь литературный архив Ходасевича, который он заботливо собирал еще с России в течение многих лет, включавший множество ценных материалов — писем, рукописей и других документов.

«Блистательный Монпарнас»

«Монпарнас», т. е. тот квартал бульвара Монпарнас, где помещаются большие кафе, посещаемые интернациональным братством художников, писателей и поэтов, начинается от скрещенья бульваров Распай и Монпарнас и оканчивается площадью перед огромным Монпарнаским вокзалом, откуда отходят бесчисленные поезда в пригороды и дальнего назначения.