Кровавое приданое - С. Т. Гибсон

Констанца, – сказала она с такой же серьезностью в глазах, с которой писала свои длинные письма с политическими советами. – Мы не всегда сходимся во мнениях, но я никогда не откажусь от своих слов.

Магдалена поднесла большой палец ко рту и прикусила его так сильно, что выступила капелька крови. Она протянула мне руку. Не ко рту, как бы приглашая попробовать ее на вкус, а к груди, будто предлагала ударить по ладоням, как это делают торговцы. Я без труда поняла ее мысли.

Обхватив губами свой большой палец, я нанесла такую же рану и себе. Магдалена переплела наши руки, большие пальцы зависли друг напротив друга.

– Давай будем сестрами, – сказала она. – Истинными и верными. Заключим союз, разорвать который будет не под силу никому, как бы кто ни старался. Даже если нас будет отделять друг от друга половина земного шара, в твоих жилах будет течь немного моей крови, а во мне – немного твоей.

Мы прижали друг к другу большие пальцы, и Магдалена крепко поцеловала меня, кусая мои губы, пока смешивалась наша кровь. По всему моему телу разлилось тепло. Я чувствовала, будто снова превращаюсь из человека в вампира; рождаюсь заново под влиянием могучей любви.

– Я хочу отпраздновать с тобой карнавал, – выдохнула я, прерывая наш поцелуй.

– Сегодня? – спросила Магдалена. Ее глаза были широко раскрыты и сверкали – моя неожиданная прихоть привела ее в восторг.

– Сегодня. Хочу посмотреть вместе с тобой город, хочу вспомнить наш первый карнавал вместе.

– Но что скажет…

– Не думай о нем. Я со всем разберусь, когда вернемся. Просто скажем, что нас закружили и задержали. Если ускользнем сейчас, сможем несколько часов наслаждаться городом, прежде чем возвращаться.

– Ты не шутишь, – сказала она, и на ее лице расцвела улыбка.

– Не шучу. Кроме того, лучшую часть оперы ты уже видела.

Мы собрали вещи и упорхнули в ночь, последовали за светом факелов и пением гуляк на одну из больших городских площадей. Остановились около торговца и купили две зловещие маски Вольто, которые в то время были весьма популярны среди женщин, а потом подхватили юбки и помчались за остальными завсегдатаями приемов, как какие-то девчонки. В наших зимних накидках нас было не отличить от других людей в толпе.

Мы завороженно ахали, глядя на пожирателей огня и акробатов, во все глаза смотрели на венецианских дам в замысловатых костюмах и восторженно вопили, когда на нас выскакивали мужчины в ужасных масках. Я никогда не видела за раз столько красоты. Тот вечер слился для меня в одно счастливое пятно, но я кристально ясно помню, как сжимала своей рукой руку Магдалены. Когда мы наконец покинули гуляния и помчались домой, сунув свои маски и вуали двум юным девушкам, которые с тоской наблюдали за празднеством со стороны, мы чувствовали себя такими же уставшими, как сбегавшие на танцы принцессы из сказки.

Когда мы вернулись домой, ты был настолько же увлечен своим исследованием, как и до нашего ухода, и развлечение, которому мы предались втайне, вдали от твоего бдительного ока, осталось незамеченным. Одарив нас несколькими торопливыми поцелуями и парой добрых слов, ты вновь исчез в своем мире расчетов и гипотез, позволив нам с Магдаленой ускользнуть в спальню.

Комнаты в Венеции были маленькими, и мы трое спали в одной большой кровати с пуховой периной – мы, девочки, очень редко могли побыть в ней наедине. Возможность не делить с тобой Магдалену была особым событием, и я не собиралась упускать такое удовольствие.

Я целовала каждый дюйм ее тела, будто она была священной реликвией, высвобождала ее из платья с тем же трепетом, с каким снимала бы полотно с потира для причастия. Пока я припадала ртом к тайному месту меж ее бедер, она шептала мое имя, словно молитву. Ее пальцы сжимали мои волосы, а с губ рвался тихий смех, пока я подталкивала ее все ближе и ближе к пику, сама дрожа от желания. Она была невероятно прекрасна, когда так откидывала голову, гладкую кожу ее лба не трогала ни одна беспокойная морщинка. Я хотела, чтобы эти мгновения длились вечно: только она и я, в ловушке крошечной, прекрасной, полной наслаждения вечности.

От нашего акта любви внутри меня забила ключом жизнь. Я чуть было не позабыла, что уже умерла.

Может быть, меня тянуло к ней, потому что она была невероятно живой. Даже твой укус до сих пор не лишил ее румянца на щеках и блеска в глазах. Смотреть на нее нравилось мне больше, чем на себя, потому что мне было все труднее узнавать себя в зеркале. Мои длинные рыжеватые волосы блестели иллюзией жизни, но всегда были холодными на ощупь, даже при свете дня, а моя кожа была бледна настолько, что большинству женщин для достижения подобного эффекта приходилось красить лицо раствором свинцовых белил. Мои глаза были темными и мертвыми, скорее звериными, чем женскими, и я часто пугала прохожих, потому что забывала моргать. Я спрашивала себя, не исчезнет ли в конце концов и само мое отражение, оставив после себя лишь холодную пустую поверхность зеркала?

Я была идеальной, неподвижной статуей, болезненно красивой, но лишенной любых небольших недостатков, которыми наделены все смертные. С каждым днем я все больше и больше походила на тебя.

Теперь даже малейшие лучи солнца причиняли мне боль, и я не могла предаваться шалостям с Магдаленой в мягком свете рассвета или заката. Меня все меньше и меньше питали хлеб и вино, хотя иногда я проскальзывала в церковь на причастие, просто чтобы посмотреть, чувствую ли еще вообще вкус. Мой голод был неутолим, он стал моим единственным спутником в моменты тишины, не занятые путешествиями и разговорами о твоей новейшей теории человеческой природы. Я постоянно развлекала себя, чтобы заполнить эту пустоту: вышивала, играла на альте, перебирала четки. Я никогда не была сыта.

Так что я жила не сама, а через Магдалену, через ее широко раскрытые глаза, удивленные миром вокруг, через ее первые небольшие акты жестокости. Мы вместе охотились, ломали шеи порочным людям и заманивали к себе красивых девушек и юношей, чтобы дарить им поцелуи и любовно кусать их за шею. Мы с Магдаленой доводили эти юные нежные цветы до пика удовольствия и боли, медленно и сдержанно глотая кровь из их еще пульсирующих вен. Полагаю, мы хотели посмотреть, удастся ли нам это: питаться, не поддаваясь безумной жажде крови полностью, – мы не думали, что справедливо лишать жизни каждого, кто давал нам пищу. Мы воображали себя