Успеть до Господа Бога - Ханна Кралль

…На прошлой неделе на Умшлагплац за один килограмм хлеба платили тысячу злотых, за одну сигарету — три золотых.

…Северин Майде, когда к нему явились жандармы, метко бросил тяжелую пепельницу и попал в голову одному из них… Разумеется, Майде был расстрелян. Это пока единственный известный случай осознанной самообороны…

…Пассажиры, проезжающие через Треблинку, подтверждают, что на этой станции поезда не останавливаются…

И так каждый день: Вильнер приносит из гетто информацию, Вацлав составляет рапорт, телеграфисты передают его в Лондон. Однако лондонское радио, вопреки существовавшему до сих пор правилу, в своих передачах не передает никаких сообщений на эту тему. Телеграфисты по требованию своих шефов запрашивают о причине, но Би-Би-Си по-прежнему молчит. И только месяц спустя появляется первое известие в новостях: о десяти тысячах ежедневно и об Умшлагплац. Как оказалось позже, Лондон не верил рапортам Вацлава. «Мы считали, что вы в своей антинемецкой пропаганде преувеличиваете», — объяснили на Би-Би-Си, когда они по своим каналам получили подтверждение. Итак, Юрек Вильнер вместе с новостями приносил и тексты обращений, в частности, и того, что было направлено к Еврейскому конгрессу в США. Оно заканчивалось словами: «Братья! Оставшиеся в живых евреи в Польше убедились, что в самые страшные дни своей истории вы не оказали нам никакой помощи. Отзовитесь. Это наш последний призыв к вам».

В апреле 1943 года Вацлав вручает Антеку из штаба ЖОБ приказ генерала Монтера, в котором тот «приветствует вооруженный подвиг варшавских евреев». Он же сообщает, что АК попытается атаковать гетто со стороны улиц Бонифратерской и Повонзек.

До сегодняшнего дня Вацлав не знает, получили ли эту последнюю информацию люди в гетто; пожалуй, что да, ведь Анелевич что-то говорил об ожидавшемся нападении, даже человека к ним послали (он, правда, не добрался до места, его сожгли на Милой, целый день были слышны его крики); и действительно, когда мы получили информацию о помощи, это был единственный раз, когда забрезжила надежда, что нам удастся пробиться.

На Милой кричал горящий парень, а по другую сторону стены на мостовой лежали двое — они должны были заложить пятьдесят килограммов взрывчатки. Збигнев Млынарский (псевдоним Крот) считает, что во всем было нечто фатальное. И что погибли те двое, и что некому было пробраться со взрывчаткой.

Улица была пуста, немцы стреляли в нас со всех сторон, пулемет на крыше больницы, обстреливавший гетто, теперь начал обстреливать нас; позади, на площади Красинских, укрепилась рота СС; тогда Пшенный поджег мину, чтобы взорвать стену, но взрыв произошел на улице, на месте, где лежали тела наших ребят. Мы начали отступать.

— Сегодня, — говорит Млынарский, — я знаю, как следовало поступить. Надо было войти в гетто, поджечь его изнутри, а наши люди стояли бы на другой стороне и выводили бы повстанцев.

Однако, если хорошенько подумать, сколько человек смогло бы выйти? Несколько десятков, не больше. Да и вообще, захотели бы они выходить?

— Для них, — отвечает Млынарский, — это был вопрос престижа. С запозданием, но они сделали столь болезненный шаг. И хорошо, что сделали, они спасли честь евреев.

То же самое говорит и Хенрик Грабовский, на квартире которого Юрек Вильнер прятал оружие и который позже не раз спасал его от гестапо.

Эти люди совершенно не хотели жить, и следует зачесть им в плюс, что у них хватило здравого рассудка умереть в борьбе. В любом случае — смерть, и, значит, лучше умереть с оружием в руках, чем в унижении.

— Грабовский сам понял, что лучше умереть, сражаясь, когда его схватили около гетто (он выходил с пачкой писем от Мордека). «Извините, — поправляется Хенрик, — от Мордехая, следует уважать должность и роль»; его поставили к стене, дуло направлено в лицо, вот так, на уровне вон того хрусталя в шкафу. Тогда он подумал: «Хоть бы укусить этого шваба, вырвать ему глаза…» (К счастью, там оказался польский полицейский, пан Висловский, он и говорит ему: «Ладно, ладно, пан Висловский, делайте свое дело, но знайте: я ведь не один, как бы не было у вас потом из-за меня неприятностей…» — тот мгновенно все понял и отпустил его.)

Пан Грабовский знал Мордека много лет, еще до войны. «Наш парень, из низов, с Повисля. В одной компании, вместе и в драку, и на потасовки с ребятами с Воли или Верхнего Мокотова — всегда вместе».

Нищета в доме была такая же, как и у матери Анелевича: одна продавала рыбу, другая, мать Грабовского, — хлеб. Если удавалось за день продать десять буханок, сорок кайзерок[35] и малость зелени — и то хорошо.

Уже там, на Повисле, было ясно, что Мордек драться умеет. Поэтому пан Грабовский вовсе не удивился, что в гетто Мордек превратился в Мордехая; наоборот, он считал это совершенно естественным, а значит, кому же быть комендантом штаба, как не человеку с Повисля? (Тогда Мордехай сказал Грабовскому: пусть ребята в Вильнюсе собирают деньги, оружие, пусть набирают здоровых и полных решимости парней.)

Пан Грабовский до войны был харцером[36], всех его товарищей из группы старших харцеров, пятьдесят человек, расстреляли в Пальмирах; он остался в живых и получил от харцерских руководителей поручение поехать в Вильнюс и организовать там вооруженное сопротивление.

В вильнюсской колонии пан Грабовский познакомился с Юреком Вильнером. Там находился монастырь доминиканок, настоятельница которого прятала у себя нескольких евреев. (Она сказала монахиням: «Помните, что говорил Христос: „Нет больше той любви, как если кто положил душу свою за друзей своих“»[37]. И они это поняли…)

Юрек Вильнер был любимцем настоятельницы; блондин с голубыми глазами, он был похож на увезенного в неволю ее брата. Они часто беседовали, она рассказывала ему о Боге, он — о Марксе. Уезжая в Варшаву, в гетто, из которого ему не суждено было вернуться, он оставил ей самое ценное, что имел, — тетрадь со стихами. Там он записывал все, что казалось ему самым важным, что было ему дорого. Эта в коричневой клеенчатой обложке тетрадь с пожелтевшими листами, заполненными текстом, написанным рукой Юрека (это она придумала ему такое имя), до сих пор хранится у настоятельницы. «Многое пережила эта книжечка. Налеты гестапо, лагерь, тюрьму. Перед смертью я хотела бы отдать ее в надежные руки».

Брось-брось-брось-брось — видеть то, что впереди,

(Пыль-пыль-пыль-пыль — от шагающих сапог!)

Все-все-все-все — от нее сойдут с ума,

И отпуска нет на войне!

Ты-ты-ты-ты — попробуй думать о другом,