Иди за рекой - Рид Шелли

Папа закрыл дверь и пошел вниз. В меня когтями вцепился жуткий стыд, когда я представила себе, как папа сам себе готовит завтрак, поэтому я встала и спустилась на кухню, и на следующее утро сделала то же самое, и на следующее, и так повторялось изо дня в день: я тупо выполняла свои обязанности, ничего не чувствуя и одновременно страдая от боли.

К концу дня я падала с ног от усталости, горя и попыток разгадать загадку, но все же каждый вечер, когда все дела были переделаны, на дом опускалась темнота и тишина, и папа с Огом закрывались каждый у себя в комнате, а Сета носило неизвестно где, я надевала на себя несколько слоев и выскальзывала из дома в ледяную темноту на поиски Уила. Мороз просаливал длинные руки деревьев у меня над головой, под ботинками хрустели мертвые листья. Как и в ту ночь, когда пропал Уил, я все шла и шла, заглядывая в каждое место, где мы встречались, и перед каждым поворотом загадывала, что сейчас увижу его силуэт, терпеливо прислонившийся к дереву, и его широкую улыбку, сверкающую сквозь темноту. Все это время я осознавала, что заигрываю с безумием и что моя надежда – лишь обманный трюк любви. Искать его было бесполезно.

Ночь за ночью я заглядывала в окно к Руби-Элис Экерс и всякий раз обнаруживала ее там одну, она спала на диване, похожая на труп. Ее собаки, из‐за холодов перемещенные в дом, спали клубочками по всей комнате. Уходя обратно через ее непривычно тихий двор, я думала: а что, если, разъезжая на велосипеде, Руби-Элис дни напролет металась по городу точно так же, как мечусь теперь ночи напролет я сама, вдруг все это время она пыталась вопреки здравому смыслу отыскать своих любимых, которых потеряла, и еще я думала: а что, если безумие от горя, сразившее Руби-Элис, теперь явилось и за мной?

Как‐то утром в конце ноября я стояла в заднем ряду магазина Чапмена, выбирая коробку пищевой соды, как будто бы в коробке пищевой соды был какой‐то смысл, и двое фермеров стояли облокотившись на прилавок с колбасами и беседовали – так громко, что я невольно подслушала обрывки того, что слышать было просто невозможно: Тело, ага. На дне Блэк-каньона. Тот краснокожий парень. Только, считай, без кожи. За машиной протащили по дороге. И сбросили.

Сколько горя способен вынести человек? Я и без того уже носила внутри огромные связки тоски, вины, любви, страха, растерянности, а еще, хотя я пока не вполне это понимала, ребенка, формирующегося у меня в утробе. Слова двоих фермеров в меня едва поместились, но удержать их внутри я уже не сумела. Даже тех обрывков, что я успела впитать, оказалось слишком много. Я рухнула на колени, и меня вырвало.

Мистер Чапмен выбежал из‐за прилавка мне на помощь. Он поднял меня из грязной лужи на безупречно чистом деревянном полу, довел до табурета и принес стакан воды. Другие тоже суетились вокруг меня – теперь я не могу вспомнить, кто именно это был, помню только смешение протянутых рук, заботливых голосов и встревоженных взглядов, пока Чапмен шваброй вытирал пол. Я нашла в себе силы лишь на то, чтобы извиниться и, пошатываясь выйти из магазина.

Прошлой ночью выпала легкая снежная пыльца, и теперь солнце отражалось от Мейн-стрит с беспощадной яркостью. Я заслонила глаза рукой, а в голове все отдавалось эхом: За машиной протащили по дороге. Тот краснокожий парень. Только, считай, без кожи.

Едва переставляя ноги, я двинулась прочь от магазинчика Чапмена, стараясь вернуться домой так, чтобы миновать пересечение Норт-Лоры и Мейн-стрит. Высоко над Айолой вздымались, сверкая на солнце, склоны Биг-Блю, и свежий белый снег на их вершинах сквозь слезы казался мне измятым и некрасивым. Уилу ничего не стоило укрыться в этих горах. А он вместо этого выбрал меня. Я попробовала вынести непереносимое и представила себе, что он сейчас там, в хижине, лежит, укутавшись в одеяла, а солнечный свет льется через единственное окошко и мягко ложится на его чудесную кожу. И все же. Я знала правду: мир слишком жесток, чтобы уберечь невинного мальчика или измерить, сколько бед мы в состоянии вынести, и Блэк-каньон стал для Уила глубокой и страшной могилой из‐за того, что он предпочел остаться, чтобы любить меня.

Часть II

1949–1955

Глава десятая

1949

Зима в тот год выдалась самой бесснежной за всю историю округа Ганнисона. Температура в Айоле опустилась до привычной минусовой отметки, но снега было не до- проситься.

Папа беспокоился из‐за низкого уровня воды в реке и вероятности засухи следующим летом, а я была рада, что для ежедневных хозяйственных дел не приходится прокапывать себе дорогу лопатой или пробираться, как это часто бывало у нас зимой, напрямик через сугробы. Всю эту долгую зиму зловеще-коричневого цвета верной сестрой моему горю была усталость. Временами я не находила сил на то, чтобы принести корзину с яйцами из курятника, или на то, чтобы встать, дойти до конюшни и повозить граблями по стойлу Авеля. Я помню, как еле поднимала руки, чтобы хорошенько вымыть голову, сидя в ванне по воскресеньям. Зато я с изумлением окидывала взглядом собственное тело и наблюдала, как увеличиваются груди и разбухает живот. Вены на руках и ногах, когда‐то тоненькие, как ниточки, теперь выпирали из‐под кожи, будто молодые змеи. Мои ежемесячные кровотечения прекратились. Я была настолько наивна, что воображала, будто это от горя меня так раздувает и будто все это время во мне копится кровь, тоска и печаль, пока в один прекрасный день меня, слава богу, не разорвет окончательно. И лишь с первым трепетом жизни – сначала таким слабым, словно бабочка взмахнула крыльями, а потом чуть сильнее, крошечной птичкой в животе – я наконец в полной мере осознала истинную причину своего разбухания и недомогания.

Всю зиму я скрывала от мужчин в доме свою растущую полноту. Сначала это было несложно – я просто обматывала набухшие груди эластичным бинтом, как когда‐то, робким подростком, скрывала их только-только наметившиеся бутоны, и выходила на лишенный влаги морозный воздух в многочисленных свитерах и юбках. Папа был слишком занят перевозкой сена, заготовкой столбов для забора на ранчо Митчеллов и перекладыванием разваливающейся стены нашего сарая. Дядя Ог почти все дни проводил у себя в комнате – потягивал виски, слушал радио, и не знаю, чем еще он там занимался, чтобы коротать дни до тех пор, пока весна не позволит ему снова перебраться на привычный насест на крыльце. Иногда я ловила на себе его взгляд, когда раскладывала по тарелкам еду или вешала в его шкаф выстиранную одежду, – он просто смотрел, без видимого подозрения, злобы или жалости, но его глаза будто бы говорили, что он только теперь заметил, что я существую, что я, оказывается, человек, да еще и живу с ним под одной крышей. Ему было что‐то известно о моих секретах, но он никогда ничего не говорил.

Сет по большей части отсутствовал. С того дня, когда обнаружили тело Уила, у него всегда находилась какая‐нибудь причина уехать из Айолы – то одна, то другая. Сначала он отправился на охоту с Форрестом Дэвисом, их не было две недели, а домой они привезли только трех тетеревов и одного захудалого лося, в лучшем случае годовалого. Потом подвернулась работа на железной дороге, о которой прослышал Холден Оукли: где‐то на юге недалеко от Дуранго, там их обоих и еще Дэвиса наняли примерно на месяц. Вернулся Сет с пачкой наличных для нашей банки с хозяйственными деньгами, пробыл несколько дней, помогая папе закончить верхнюю часть стены в сарае и каждый вечер напиваясь в городе, со мной он не заговаривал и даже не смотрел в мою сторону, а потом снова сорвался с места – поработать на стройке в Монтроузе. Папа ничего не имел против, коль скоро Сет вкладывался в семейный бюджет. Вообще впечатление было такое, будто каждый раз, когда Сет снова внезапно исчезает, папа вздыхает с облегчением. Никто в городе не связал имя Сета с гибелью Уила, хотя сделать это было бы нетрудно, если бы кому‐нибудь по‐настоящему захотелось найти виновного. Я видела, что у папы есть на этот счет свои подозрения.