Руководящие идеи русской жизни - Лев Тихомиров

Не останавливаясь долее на этих прискорбных обстоятельствах, породивших известную ходячую фразу о «вавилонском пленении» Русской Церкви, туманность монархической идеи в Петровской реформе можно достаточно видеть в уничтожении правильного престолонаследия. Здесь опять совершенно случайное, чисто личное затруднение заставляет Петра возвести в принцип то, что может быть допустимо лишь в качестве неизбежного иногда нарушения принципа.

Устав Петра о престолонаследии, изданный уже по смерти несчастного сына его, называет наследство старшим сыном «недобрым обычаем» и устанавливает «дабы сие было всегда в воле правительствующего Государя, кому оный хочет, тому и определит наследство»[39]. В довершение же всего, до самой кончины он не собрался, несмотря на опасное состояние своего здоровья, назначить себе никакого наследника.

Петру наш свод законов обязан некоторыми определениями монархической власти. Это иногда его заслуга, хотя совершенная как бы мимоходом, и должно заметить, что в своих определениях Петр повторяет большей частью лишь народные афоризмы, не обнаруживая при этом более глубокой мотивировки их, чем была у массы народа. В Военном Артикуле сказано: «Его Величество есть самовластный Монарх, который никому на свете о своих делах ответу дать не должен, но силу и власть имеет свои государства и земли, яко христианский Государь, по своей воле и благомнению управлять». Также и в Духовном Регламенте выражено: «Монарха власть есть Самодержавная, которой повиноваться сам Бог за совесть повелевает». Сам исторический гений России внушил Петру эти слова, без которых впоследствии наши ученые конституционной школы имели бы еще больше простора в искажении монархической идеи. Еще более велик и вдохновенен Петр в редактировании нашей формулы присяги[40]. Здесь Петр сформулировал то, что всегда велико у него, — личное монархическое ощущение своей связи с подданными. Эта формула доселе не имеет ничего себе равного по глубине монархического сознания. Это великий документ для уяснения ее принципа. Но когда Петр сам начинает выяснять свой политический принцип, то можно только растеряться среди его противоречий. В это время уже явилось у нас стремление понять себя «от разума» как принцип политический. А между тем наш политический разум безмолвствовал, и при его молчании слышны были только голоса «разума» западного. Таким образом, к нам широкой волной полились идеи абсолютистские и демократические. В знаменитой Правде воли Монаршей, составленной тем же Феофаном Прокоповичем по поручению Петра, теоретические основы монархии излагаются по Гуго Гроцию и Гоббсу и утверждаются на договорном происхождении государства! Правда утверждает, что российские подданные должны были вначале заключить договор между собой, и затем народ «воли своей отрекся и отдал ее Монарху». Между прочим, тут же объясняется, что Государь может законом повелеть своему народу не только все то, что к его пользе относится, но и все то, что ему только нравится. Это толкование нашей власти вошло как официальный акт в Полное собрание законов, где напечатано в VII томе под № 4880[41].

Появление абсолютистской точки зрения в эпоху Петра составляет факт прискорбно знаменательный. В смысле сознательности это составило большой регресс сравнительно с Иоанном Грозным, которого так уважал Петр Великий. А одновременно с тем Феофан Прокопович в том же самом Духовном Регламенте объясняет, что «правление соборное совершеннейшее есть и лучшее, нежели единоличное правительство», так как, с одной стороны, «истина известнее взыскуется соборным сословием, нежели единым лицом», с другой стороны, даже «вящая ко уверению и повиновению преклоняет приговор соборный, нежели единоличный указ»[42]. Конечно, все это говорится только в отношении патриаршей власти, уничтоженной реформатором, но высказывается как принцип общий.

Ничего подобного невозможно было бы написать при даже средней ясности сознания идеи власти монархической и церковной.

Излишне говорить, что и после Петра устроительные идеи у нас слишком часто черпались из источников, не имеющих ничего общего с нашими началами власти. Это сказалось в Наказе Екатерины, в развитии крепостного права, в отношении к дворянству, как позднее в отношении к суду и т. д. и т. д. И мудрено ли, когда наш политический разум, научное теоретическое самосознание и доселе продолжает пребывать в том состоянии, которое мы уже отчасти характеризовали в понятиях нашего общего государственного права?

XXVII

Слабость научной мысли. — А. Градовский. — Источники познания государственного права. — Успехи нашей науки. — Б. Чичерин. — Романович-Славатинский. — Недостаточность успехов. — Смешение самодержавия и абсолютизма

Мы видели выше, как беспомощна оказывается наука наша в области европейских учений о Верховной власти. Еще совсем недавно у такого доселе авторитетного ученого, как А. Градовский, она в «Началах русского государственного права» не умела найти даже источников его познания. А. Градовский теоретические понятия черпает исключительно из основных законов. Но дело в том, что у нас при всей глубине монархического начала собственно законодательных определений его совершенно не существовало до Петра I, да и Петр I делает их совершенно случайно, мимоходом. Эти немногие определения Петра вместе с узаконениями Павла I о престолонаследии впоследствии были кодифицированы в виде основных законов с добавлением очень немногих очевиднейших признаков Самодержавной власти. С таким малым материалом да еще с верой в «современные высшие формы», конечно, в определениях А. Градовского могли явиться только неопределенность, неясность и полный произвол. Так, он указывает как наше отличие то обстоятельство, что у нас воля Верховной власти не связана юридическими нормами и не ограничена никакими установлениями. Но это вовсе не что-либо отличительно русское, а составляет признак всякой Верховной власти. Демократическая Верховная власть, то есть масса самодержавного народа, тоже ничем не ограничена. А. Градовский указывает далее, что при конституционной Верховной власти существуют для всех общеобязательные начала, а у нас будто бы нет. Тут та же самая ошибка. Конституция обязательна для подданных и для всех делегированных властей, но для самого источника власти, то есть самодержавного народа, никакие ее «начала» не обязательны. Он ее может переделать, как вздумает, и никто не скажет, что он не вправе этого делать. «Верховная власть, — говорит сам А. Градовский, — как таковая, в своей полноте выше положительного закона. Никакой положительный закон не может связывать Верховную власть так, чтобы она не могла его изменить»[43].

Если бы А. Градовский умел найти действительные различия между нашей Верховной властью и западноевропейской, то указал бы их разве в совершенно противоположном смысле, то есть признал бы существование обязательных начал у нас и отсутствие их в демократии. Ибо в государствах демократического типа выше воли народа нет ничего, даже и в смысле начал нравственных. Полная путаница основных понятий подсказывает нашему знаменитому ученому ошибку за ошибкой. А. Градовский утверждает, что сами законы в Европе должны быть конституционны; в противном случае они не имеют обязательной силы. Но и тут нет ни малейшего отличия от нас, ибо и у нас для обязательности закона требуются те же самые условия. Так, например, если бы кто-либо насилием исторг у какого-либо Самодержца подпись под некоторым актом законодательного характера, никто не признал бы этого акта «законом» и все имели бы не только право, а даже обязанность не подчиняться. Ибо закон есть выражение воли Самодержавного и неограниченного Монарха, а воля мыслима лишь в состоянии свободном, так что где она насилована, там ее нет, а стало быть, нет и закона, а есть только государственное преступление. Таким образом, наш ученый государственник не умеет найти даже самого определения нашей власти. Что же сказать о ее объяснении?

Между тем сама европейская наука, бессильная, конечно, дать нашим ученым то, чего у ней самой нет, вполне могла указать им путь для отыскания более обильных источников, способных уяснить нашу власть. «В политических актах как государственной власти, так и народа, — объясняет еще Блюнчли, — юридическое сознание многоразлично обнаруживается и не высказываясь в форме закона. Если дух, проявившийся в них, окреп, освящен преданием, то на него уже наложена печать правомерности». Он уже составляет «национальное право». Блюнчли напоминает, что таким путем выросли и «важнейшие учреждения и начала права» у римлян, и средневековое государственное право, и само английское государственное право… Другими словами, это есть нормальный путь роста государственного сознания и права.