Пути небесные. Том 2 - Иван Шмелев

И услыхал, как Даринька спрыгнула с постели. Она вышла в голубом халатике, косы на грудь.

— И я хочу колбаски… или лучше открой сардинки, я совсем голодная, в обед почти ничего не ела.

Радостные, как дети, закусывали они у буфета, не садились. Вокруг свечки кружились мотыльки. Сковородка пробила два. И тут же крикнул петух, уютовский.

— Слышишь?.. — сказал Виктор Алексеевич. — Вторые петухи.

— Да, вторые. Почему ты так, серьезно? что поздно, да? Я люблю их слушать… часто просыпаюсь, когда им петь… будто я тоже петушок… — улыбнулась она, сияя жемчужными зубами.

— Нет, ты курочка и должна спать. Почему-то не мог заснуть. Запели первые петухи, и будто я в первый раз услыхал их, разные мысли одолели. Пришло почему-то в голову, навязалось: почему только петухи поют трижды ночью, и в час урочный? Слышишь, тоненькие, далекие… это гнездовские.

Она удивленно посмотрела: что он, шутит? что тут особенного?

— И почему-то мне надо решить навязчивый вопрос этот: почему ночью, трижды…

— Чего же тут решать? Поют потому…

— Ты знаешь- почему?.. — перебил он ее.

— Конечно, знаю… давным-давно известно! Потому что им так назначено.

— То есть как назначено? откуда ты знаешь, кто назначил?..

— Назначено извечно, от сотворенья.

— Ты так решительно говоришь, милочка, словно была при «назначено»!

Он хотел поцеловать ее, но она уклонилась.

— Или ты никогда не читал Евангелия? не слыхал — «не пропоет петух три раза, как ты трижды отречешься от Меня»? Вот почему. Почему ты так смотришь, тебе не верится?.. Вдумайся и тогда поверишь. Тут не для одного Апостола Петра, а для всех. С того страшного часа, когда Петр сознал свой страшный грех… петух напомнил ему… и он горько плакал… плакал… — шептала она, и слезы были в ее глазах, — горько плакал… мучила его совесть… Ах, если бы ты слышал, как матушка Мелитина толковала это Евангелие… и все мы плакали!.. И вот с самого того часа открылось людям во святом Слове… «крик совести» открылся. Нет, я спутала… совесть всегда, это живой голос в сердце человеков… С того часа, когда ночью кричит петух… всем должно помниться, что случилось тогда.

Взволнованная ей вспомнившимся — «что случилось тогда», истомленная трудным днем, она сказала усталым шепотом;

— Успокойся, ступай и ляг… и я… я так устала…

Она подошла к окну.

— Какая глубина, Господи!.. — прошептала она молитвенно, сложив на груди руки, смотря на усеянное яркими звездами небо, не тронутое еще зарей. — Покойной ночи.

И затворилась в спальной.

Он стоял, думая, что она сказала. В нем осталось, со всеми неуловимыми тонами, исполненное чувства глубочайшего: «Какая глубина. Господи!..»

XXVII

ДВИЖЕНИЯ ДУШИ

Только много спустя уяснил себе Виктор Алексеевич, что высказала Даринька словами «какая глубина, Господи!». Не о своде небесном только говорила, а обо всем: для нее эта глубина включала и земное, — вещи, движенья, звуки: во всем ей виделась глубина, все было для нее знамением, все было связано неразличимым для глаза строем, истекало из одного Истока, во всем чувствовался глубокий Смысл.

Решение вопроса о «петухе», так его изумившее, — он решение это называл «колумбовым яйцом», — бросило свет на восприятие мира Даринькой и неощутимо влияло и на него. Он не замечал, каким богатством одаряла она ero. Пo его словам, он как-то получал «новые глаза»; в самом мелком и скучном из земного находил значительное, и это так настраивало его, что даже в зарядившем надолго дожде осеннем и в невылазной распутице чувствовалась ему своеобразная красота. Это новое почувствовалось им не вдруг, а как бы вырастало из чего-то, не постигаемое рассудком. Только впоследствии путем духовного опыта он понял, из чего это вырастало… кому он обязан этим.

Наутро, после бессонницы, уснув на короткий час, он поднялся в благостном настроении. Утро было великолепное. Даринькн не было. Таня сказала, что барыня в церкви, а потом будет панихида. Какая панихида? Он заглянул в календарь: вторник, 11 июля, св. равноапостольной кн. Ольги. Это ничего не объяснило, Когда вернулась Даринька с Алешей, он понял, и ему была приятна душевная чуткость Дариньки.

— От нее вся эта красота, ставшая теперь нашей, — сказала она, — и мне захотелось помолиться.

Она была радостно-покойна. Он сказал ей, что хочет проехаться с ней в Москву, закупить кой-чего для новоселья. Она охотно согласилась, а то все говорила, что «из Уютова теперь никуда». Решили ехать завтра, чтобы вернуться в пятницу, приготовиться к воскресному приему.

Назавтра поднялись рано. Даринька собиралась весело, — «столько в Москве мне надо!». Надела серенькое, дорожное, сумочку на ремне. «Совсем англичанка стала, — сказал Виктор Алексеевич, — и Москвы не пугаешься». Она бойко взглянула и сказала: «Вот и пригодились, деньги-то подарил тогда!» Вспомнила про лежавшие на книжке десять тысяч. Какие-то у ней были планы на эти деньги. Просила выехать пораньше, — «в городе дело у меня». Иного ждал, после оглушения, как называл известие о Диме, а оглушения и не получилось.

Повез Андрей на паре кургузых вяток, 8 пробила сковородка. Только выехали на городскую площадь, Даринька велела — «в лавку Пониткова». Шепнула: «Скрягу сейчас увидим». Андрей сказал: «Жо-ох старик, а милиенщик страшенный… собак не держит, не кормить чтобы, ночью лаять во двор выходит, я сам слыхал».

Зашли к Пониткову. Это был большой лабаз, забитый кулями овса и соли, мешками с мукой, ящиками бакалеи. За прилавком, меж стеклянными банками пряников и мармелада, белела борода веером. Понитков пил желтый чай с огрызком сахару и черной корочкой. Удивился таким покупателям: на паре, в какой коляске! Накрыл сахарок от мух, привстал и внимательно оглядел.

— Вы купец Понитков? — спросила Даринька.

— Самый я. Чего изволите, сударынька?

Даринька сказала, что много лет у него забирают, из Уютова.

— Из… Уютова? что-то не слыхал-с… У-ютова?..

— Ах, все я… из Ютова.

— Так-так… вы, стало-ть, новые владельцы… слыхал-слыхал, оченно хорошо слыхал-с… Присесть барышне выбери там чего! — крикнул он мальчишке. Тот грохнул об пол ящик. — Не взыщите уж, была табуреточка, да разлезлась. Изволите чего приказать?

— Запишите… мятных пряников полпуда. Для певчих наших.

— Это вот хорошо, барышня… певчие там — архангельский прямо глас.

— Да, да… это вы пример показали нам… все помнят, как пряничков им прислали. Вот и мне в голову пришло.

Старик умильно взглянул на Дариньку.

— Быдто и посылал, напомнили… а то забымши. Сказываете, помнят?

— Как же ласку не помнить! всех так растрогали.

— Чего ж тут, послал пустячки, — пошарил исподлобья старик по банкам, — не стоит и разговору вашего.

Велела еще леденцов, «и еще мармеладцу, хоть по пять фунтиков. Да Покровским ребятишкам сластей каких фунтов десять…»

— И ребятишкам можно-с, хоть и баловство. Прикажете записать-с?

— Нет, сейчас заплачу.

Расплатилась из сумочки. Старик проводил до коляски, раскланялся уважительно, сказав:

— Так-так… слыхал-слыхал… о-ченно хорошо слыхал-с, дай Господи.

Даринька приказала — «в посудную лавочку, где Настенька».

— На минутку, что-то давно у Матвевны не была… — сказала она Виктору Алексеевичу.

— Исцелена она теперь, — сказал Андрей, — чистая теперь ходит, как умная.

Сказал просто, будто самое обычное для него это- «исцелена». Нашли лавочку «Посуда и всякая игрушка». Моложавый, приятный хозяин сказал:

— Дочку повидать желаете… — И они увидали в его глазах что-то грустное. — Многие любопытствуют, а она совестится… смиренная она у меня. И сам-то страшусь… тревожно для нее… ох, тревожно! На зорьке еще ушла с подружками в Оптину, обещалась поговеть, совета-благословения у батюшки спросить.

— Слава Богу, — сказала Даринька, — теперь здорова она?

— И сказать страшусь… здорова, словно?.. — сказал шепотком тихий человек и перекрестился-вздохнул. — Три года ограждала, не в себе была. Чудо Господне, вдруг просветлело в ней. А вы, барышня, что же, знавали мою Настеньку?.. сами-то вы откуда быть изволите?

— Из Уютова мы. Настеньку раз только видела…

— Что-то я не слыхал, У-ютово? Может, Ютово?..

Узнав, что из Ютова, тихий человек озирнулся, будто растерялся.

— Так это вы… поместьичко купили?.. Господи, как же она зарилась к вам, говорила все — «папашенька, хочу пойтить, да обеспокоить боюсь». Хаживала она к Аграфене Матвевне, доверялась… видала ласку. Не гнушалась Аграфена Матвевна. Обижать не обижала, а сами, барышня, понимаете… воздерживались. Барышня, милая… через вас ей легкость-то подана, во сне вас видала. Три года и плакать не могла, так ожестчилась… а теперь все-то плачет, и легко ей.

Он замотал головой и заморгал.