Начиналась жизнь - Файвл Соломонович Сито

миновав несколько станций, остановился. Никто не знал, когда он двинется дальше.

Шраге целый вечер слонялся по залу маленькой незнакомой станции. Высоко поднимая ноги, осторожно переступал через людей, свернувшихся на холодном полу. Поздно ночью, утомленный блужданием, учитель прислонился к влажной стене и стоя задремал.

В воздухе висел тяжелый махорочный дым, зал был пропитан запахом портянок и детских пеленок.

Отдохнув с полчаса, Шраге вышел на перрон. У вокзала сиротливо качалось несколько яблонь. Дул мягкий влажный ветер. Шраге возвратился в зал и снова стоя задремал.

Из рук его на мокрый каменный пол выскользнул узелок с сухарями и идеями Песталоцци.

На другой день под вечер прибыл новый поезд. Люди облепили его как пчелы улей. Лезли всюду. На крыши, на буфера, на паровоз. Учитель даже не заметил, как его втиснули в теплушку. От Песталоцци остались одни обрывки, белыми хлопьями усеяв жидкую грязь перрона.

Город встретил Шраге заморозками. Круглый сквер вблизи Южного вокзала был похож на общипанную курицу. Ни травинки. В вагоне кто-то сказал Шраге, что губоно помещается в здании исполкома, против большого собора. Он отправился туда по длинной Екатеринославской улице. Колокольня собора высилась над городом и указывала учителю дорогу.

Шраге поднялся на Университетскую горку, повернул налево и вверху перед собой увидел золотой купол собора, а против него на крыше исполкома красное знамя.

Когда он вошел в указанную комнату, инспектор Левман говорил по телефону. Не успел тот положить трубку, как к столу подошла женщина.

— Скажите, товарищ инспектор, как мне определить моего ребенка в приют? — Женщина указала на мальчика, молча стоявшего у дверей.

— Пока, гражданка, тяжеловато, — ласково ответил инспектор, стряхивая указательным пальцем пепел с папиросы, — есть дети, которые валяются просто на улице. Сперва мы должны позаботиться о них, а уж потом…

— Но что же мне делать с моим ребенком?

Женщина кивком головы подозвала мальчика. Продолговатое лицо ее с глубоко ввалившимися мутными глазами выражало боль и горечь.

— Гера, — толкнула она сына к инспектору, — проси дядю, не отходи, пока он не запишет тебя в приют.

— Гражданка, — поднялся с места Левман, — прошу вас…

Она не дала ему договорить, схватила за полу пальто и крикнула, отчеканивая каждое слово:

— Я не выпущу вас до тех пор, пока вы не определите моего сына в детдом.

Зеленоватые глаза Левмана быстро забегали. Он вырвал полу из рук женщины и раздраженно сказал:

— Эти разговоры ни к чему. Я не могу.

И направился к двери, но вдруг вспомнил об ожидавшем его посетителе.

— Что вам угодно?

— Моя фамилия Шраге, — протянул ему руку учитель.

— Ага, очень рад!.. — ответил Левман. — Только я должен вам сказать…

Он не окончил фразы: в комнату вскочила новая просительница, держа за руку темноволосую девочку. На женщине было надето с полдюжины разноцветных юбок, одна короче другой. Голову повязывал желтый дырявый платок. Ноги были замотаны в рваные тряпки, перевязанные веревками. Она была коренастая полная, с пухлыми щеками и слегка перекошенным ртом.

— Ой, господин инспектор, дай вам бог здоровья, — пропела она передохнув, — если бы вы устроили моего ребенка в приют!

Инспектор оторопел.

— К сожалению, я сейчас не могу принять вашей дочери. Сначала надо позаботиться о детях, которые валяются на улице, а потом…

Слова звучали, как хорошо заученная математическая формула. Сколько раз ему приходилось их повторять!

Женщина, однако, не дала ему закончить эту формулу. Всплеснув руками, она воскликнула:

— Ой, горе мне!.. Выходит, мой ребенок живет в роскоши, так что ли?.. Бэйлка, ты слышишь? — бросила она дочери.

— Разве я говорю, что вашему ребенку хорошо живется?

Женщина сразу перешла на «ты».

— Недоставало, чтобы ты это сказал…

Она сорвала с головы дырявый платок и стала тут же бесцеремонно вытряхивать его. Длинные с проседью волосы были всклокочены, шея покрыта слоем грязи и перхоти.

Темноволосая девочка, сконфузившись, дернула мать за платье.

— Мама, что ты делаешь?

Левман вскипел, но, пересилив себя, повернулся спиной к женщине и сказал учителю:

— Пойдемте, товарищ Шраге, дорогой поговорим. Я спешу на заседание. Товарищ Шраге, — виновато сказал Левман учителю, — только вчера я получил из Мариуполя телеграмму о том, что там нужен еврейский учитель в детдом. Вам придется поехать туда. Зайдите завтра, я выдам вам деньги на дорогу.

До Мариуполя учитель не доехал. Поезд остановился в дороге. Дальше он не поедет — нет угля.

Снова пришлось валяться на вокзале. Вместе с учителем поезда ожидало много терпеливых людей. Ждали дни, неделю. Жались по углам, сидели на своих узлах.

Уже четвертый день нет поезда. Серые глаза Шраге болят от усталости. Морщины прорезали высокий лоб. Вокруг стоит шум, беспрестанно мелькают перед глазами бесчисленные узлы, серые шинели, изорванные бурки, потертые кожанки… Сотни шинелей, сотни потертых кожанок… В этой суете трудно разглядеть человека даже рядом.

На пятый день Шраге одолела малярия. Он кутался в свое демисезонное пальто, но это мало помогало. Вечером, обессилев, растянулся на каменном полу.

Ночью потел… Разметал полы пальто. Пот катился градом. Утром его снова знобило. Круглое побледневшее лицо приняло восковой оттенок. Маленькие серые глаза смотрели удивленно на влажные стены вокзала. Шраге пробовал различить в общем шуме хотя бы слово, но это было невозможно. Протянув руку, он пытался что-то сказать, хотя знал, что никто его не услышит.

— Гражданка, зачем вы снова явились? Я сколько раз вам говорил, что не могу устроить вашей дочери.

— Ты можешь, но не хочешь! — перебила его женщина.

— Не мешайте мне работать, — раздраженно закричал Левман, — здесь вам не Благбаз!..

Вошедший курьер подал инспектору телеграмму.

Читая ее, Левман сделал такую гримасу, будто попробовал кислое яблоко. Он почесал затылок. Телеграмма была из Мариуполя. Ему сообщали, что средств для организации еврейского детдома нет, и поэтому учитель уже не нужен. Левман вспомнил, что десять дней назад он послал туда Шраге, ему стало неловко. Он чувствовал себя виноватым в том, что напрасно услал человека, которого мог использовать здесь, в городе.

…Учителю повезло. Его усадили в проходящий санитарный поезд, и теперь он был уверен, что до Мариуполя доедет, без препятствий.

Но приехал он назад, в большой город. На этот раз все здесь показалось ему настолько знакомым, точно он прожил в городе много лет. Снова перед ним была длинная Екатеринославская и золотой купол собора. Снова он остановился на мосту и смотрел на узкую, теперь замерзшую, речонку. Тонкий слой льда покрывал ее точно чешуя, и речонка выглядела несколько наряднее.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .