Повести и рассказы - Николай Агафонов

Показался знакомый склон. Сперва спустили Сергея, чтобы он принял раненого чеченца, которого спустили привязанного на веревках. Затем Гаврилова и Джанаралиева. Хамзат, прежде чем спуститься, сказал что-то племяннику. Тот поднял веревки и спрятал их. Замел за собой следы и, юркнув в кусты, скрылся ему одному ведомыми тропами. Притаившиеся в пещере беглецы вскоре услышали шум погони. Над их пещерою о чем-то кричали боевики на арабском и чеченском языках. Хамзат улыбался, превозмогая боль в паху.

– Не поймут, – шепнул он Гаврилову, – куда мы подевались. Тут им нас не найти. Главное, чтобы Хусейн привел вовремя помощь.

Когда голоса смолкли, беглецы стали промывать раны и разрывать рубахи для бинтов.

Вечером, когда Сергей уже спал сном беззаботной юности, друзья сидели на краю ущелья и тихо переговаривались, освещаемые спокойным светом луны.

– Тебе повезло, Толик, у тебя рана навылет и кость не задета.

– А у тебя? – с беспокойством посматривая на бледного Хамзата, спросил Гаврилов.

– А мне, по всей видимости, каюк, – как-то спокойно ответил Хамзат, – видишь, кровь уже не идет, скоро начнется воспаление. Нам с Муратом не дождаться помощи, – посмотрел он с сожалением на племянника.

– Ну что ты, Хамзат, говоришь? Как ты можешь не надеяться? Ведь надежда умирает последней.

– Надеюсь, конечно, как и всякий живой человек. Просто я знаю эти раны. Да честно тебе признаюсь, мне как-то скучно на земле без моей Наташи. Отняла у меня эта проклятая война самое дорогое. Порой мне кажется, что люди воюют потому, что не могут по-настоящему любить. Тот, кто любит по-настоящему, уже не может ненавидеть других людей. Ты думаешь, я пошел воевать, чтобы за жену и детей мстить? Кому мстить? Всему русскому народу мстить? Но ведь моя жена тоже русская. Значит, ей мстить, той, которую любишь больше жизни. Я, наверное, неправильный чеченец. Отец мой, наверное, понимал, что жениться на русской – значит самому в себе что-то чеченское утратить. Да разве я виноват, что меня сразила любовь. Разве мой отец виноват, что полюбил своих внуков, родившихся от русской снохи. Никто пред силою любви не виноват. На войну пошел я просто потому, что жить уже не хотел.

Весь следующий день Хамзат лежал в пещере. Он скрипел зубами, старался превозмочь боль, но по его перекошенному бледному лицу было видно, что это дается ему с большим трудом. К вечеру у Хамзата поднялась высокая температура, он часто впадал в забытье. Гаврилов всю ночь неотступно сидел рядом, меняя компрессы с водой, пытаясь хоть этим как-то облегчить страдания друга. Среди ночи Хамзат вдруг очнулся и обвел блуждающим взглядом пещеру.

– Толик, – прошептал он, – ты не видел Наташу, она сейчас сюда заходила?

– Нет, Хамзат, мой друг, это тебе показалось.

Хамзат внимательно посмотрел на своего друга и слабо улыбнулся.

– Ну да, конечно, показалось. Спасибо, Толик. В молодости я здесь на горного барана охотился. Я очень любил это место. Отсюда луна кажется ближе.

Хамзат снова впал в забытье. Очнулся уже к следующему вечеру.

– Теперь я себя хорошо чувствую, – сказал он как-то неестественно бодрым голосом.

– Вот видишь, на поправку пошел, а собирался умирать, – обрадовался Гаврилов.

– Это всегда так. Видно, перед смертью Аллах силы посылает. Помоги мне выбраться наружу.

Когда они сели на своем привычном месте, свесив ноги в пропасть, Хамзат отклонился назад, упершись спиною на скалу, и устало прикрыл глаза. Так долго сидели в полном молчании. Гаврилов уже стал беспокоиться, не впал ли его друг в забытье. Но тот словно отгадал его мысль, пошевелился и заговорил:

– Ты знаешь, Толик, когда стоишь на самом пороге смерти, начинаешь по-другому смотреть на многие вещи. Я вот о чем думаю: неужели люди никогда не устанут от войны и крови? Ведь человеку на самом деле так мало нужно для счастья. Дом, семья, небольшая отара овец, а чего еще надо? Все остальное от жадности. И у нас в Чечне жадность, и вас в России жадность всех обуяла. Это с Запада пришла к нам такая неуемная жадность к обогащению. – Какое-то время он помолчал. – Ты знаешь, Толик, если мне суждено попасть в рай, то от одного «блаженства» я уж точно откажусь.

– От какого же? – полюбопытствовал Гаврилов.

– От ласк этих вечно ненасытных девственниц – гурий, положенных каждому правоверному в раю.

– Это почему же? – еще больше удивился Гаврилов.

– Я жену свою сильно любил. Да и сейчас, хотя нет ее со мною рядом, все равно люблю. Что же я, в раю ей изменять буду? Может быть, я ее вновь встречу. Как ты думаешь?

– Не знаю, – совсем растерялся Гавриилов.

– И я не знаю, я просто надеюсь. Пусть Аллах простит мне не совсем правоверные мысли, но там, на небе, наверное, нет перегородок, разделяющих любимых людей.

– Я не знаю, есть ли там что-нибудь вообще, – признался Гаврилов.

– Есть, – с убеждением в голосе сказал Хамзат, – неужели ты думаешь, что мы с тобой умнее всех наших предков, которые верили, что есть.

Взошла луна, и друзья, замолчав, вновь зачарованно смотрели на небесное светило.

– Помнишь, ты мне читал красивое стихотворение про луну?

– Гумилева, помню.

– А я, когда был молодой, тоже сочинил стишок, – признался Хамзат, – вот в этих местах, когда на охоту ходил.

– Никогда бы не подумал, что ты еще и поэт, – удивился Гаврилов.

– Да какой я поэт, так, один только стишок сочинил, и все. Я его даже никому, кроме жены, не читал, стеснялся. Думал, смеяться будут. А теперь вижу, что я его про себя, оказывается, сочинил. Хочешь, прочту?

– О чем ты спрашиваешь, Хамзат, конечно, хочу.

Хамзат пошевелился, чтобы сесть поудобнее, и поморщился от боли. Он потупил взор, как бы припоминая, а потом, подняв голову, посмотрел на Гаврилова и как-то виновато, по-детски улыбнувшись в бороду, сказал:

– Только ты не смейся надо мной, я же не поэт.

– Да я, Хамзат, и строчки не смогу сочинить, так что давай, мне хочется услышать твое стихотворение.

– Ну ладно, раз хочется, тогда можно, – сказал как-то неуверенно Хамзат и тихим голосом начал декламировать:

Свет золотой луныПадал на склоны скал.Под звуки небесной зурны[53]Здесь умирал аксакал.

Кровь запеклась на камнях,Словно черное горе вдовы.А в застывших навеки глазахСвет золотой луны.

Вновь надолго воцарилось молчание между друзьями.

– А ты знаешь, Хамзат, очень даже неплохо. Мне понравилось.

– Наташе тоже понравилось, я ей в день свадьбы его прочитал.

Хамзат почувствовал, что все внутри у него горит, а нарастающая боль стала пульсировать в висках. Вдруг он с удивлением заметил, что луна стала приближаться к нему. Когда она подошла совсем близко, Хамзат разглядел, что это вовсе не луна, а его любимая жена. Наташа смотрела на него, и лицо ее озаряла радостная улыбка. «Чему она радуется?» – подумал в недоумении Хамзат. Но тут он почувствовал, как боль стала уходить, и его тоже охватила радость. Боль ушла совсем. Больше не было боли, и было очень легко на душе, потому что Наташа была рядом. Хамзат молчал, он боялся, что если заговорит, то Наташа может исчезнуть. Жена протянула ему руку. Он взял ее, и Наташа потянула его к себе. На удивление, Хамзат вдруг без всяких усилий встал. Не выпуская руку жены, он спросил:

– Ты возьмешь меня с собой?

Она молча кивнула ему, и они оба вдруг, легко отделившись от земли, устремились ввысь…

– Тебе надо было не на исторический, а на литературный факультет поступать, – прерывая затянувшееся молчание, сказал Гаврилов.

Ему никто не ответил. Он повернулся к другу. Мягкий свет луны освещал улыбку на застывшем лице Хамзата и отражался нежно-золотистым блеском в его широко открытых глазах.

Рассказы

Друзья

Архиепископ Палладий сидел в своем любимом кресле, углубившись в чтение толстого литературного журнала. Вечерние часы по вторникам и четвергам он неизменно отдавал чтению современной прозы, считая, что архиерей[54] обязан быть в курсе всех литературных новинок. Взглянув в угол на напольные часы, снял очки и, отбросив журнал, с раздражением подумал: «Чего это сын киргизского народа полез в христианскую тему? Какое-то наивное подражание Булгакову… Да и главный герой, семинарист Авель, какой-то неправдоподобный. Хотя бы съездил в семинарию, посмотрел. Наверное, мусульманину тоже становится смешно, когда приходится читать писателя-христианина, пытающегося наивно импровизировать на тему магометанства».

Его размышления прервал телефонный звонок. Владыка поднял трубку и важно произнес:

– Я вас слушаю.

– А я вот говорю и кушаю, – раздалось в трубке, и следом послышался смех.

Владыка, растерявшись вначале от такой наглости, услышав смех, сразу признал своего друга и однокашника по семинарии митрополита Мелитона и, расплывшись в улыбке, в том же тоне отвечал: