Стекло - Сэм Сэвидж

В Америке я путешествовала на машине и на самолете, а потом, когда мы более-менее разорились, иногда на автобусе. Бывало, я и на поезде по Америке ездила, в основном между Нью-Йорком и Бостоном, а два раза мы с Кларенсом проехали на поезде всю дорогу от Нью-Йорка до Лос-Анжелеса и обратно. Я имею в виду, естественно, пассажирские поезда — Кларенс единственный из всех, кого я знаю, действительно ездил на товарных поездах, хотя он на них ездил, чтобы потом написать для журнала очерк, что, конечно, не совсем то же самое, что по-настоящему на них ездить. Явно, даже если бы я тогда не проснулась или, скажем, не сумела прочесть название той станции, все равно я раз в жизни проезжала по Швейцарии. А с другой стороны, если бы я не проснулась и так далее, или поезд на самом деле проезжал исключительно по Франции, как естественно предположить, ну какая мне, собственно, разница, в смысле, какая разница, проспать ли Францию, проспать Швейцарию? Вот я и думаю: что важней — то, что на самом деле когда-то с нами случилось, или то, что запомнилось? Наверно, вот сейчас, вот в эту самую минуту, только от сознания, что среди стран, которые мне довелось посетить, была и Швейцария, я пусть чуточку, тютельку, но меняюсь? А с другой стороны, все равно я на эту самую тютельку бы изменилась, если поезд на самом деле катил себе по Франции, а я просто вообразила, что он остановился в Швейцарии, вообразила, в смысле, потому что неправильно прочла французское название, или, например, вовсе и не просыпалась, а мне просто приснилось, что мы в Швейцарии. Конечно, если бы поезд на самом деле шел по Швейцарии, как мне твердо запомнилось, а потом сверзся бы с кручи, о, вот тут была бы очень большая разница, это было бы не то, что проспать Францию, да, совсем не то.

Все получилось не так ужасно, как я опасалась. Только я подняла крышку, он кинулся в свою трубу и там затаился, хотя этот запах! Я все вычистила, выбросила кухонной лопаткой, и вылези он, я бы его огрела, а потом я помыла дно хлоркой, причем в ответ из трубы шел тоненький чих, будто отдирают почтовую марку. Грязные опилки я покидала в мешок — заранее снаружи поставила на пожарном выходе. Франция, а я как-то зимой потащила туда Кларенса, была второй безумной роскошью, какую мы себе позволили на мои деньги, но их тогда еще порядочно оставалось. Первый раз это была поездка в Африку. И сейчас, спустя столько лет, я не перестаю удивляться, что участвовала когда-то в африканском сафари, причем это не то, что сейчас у них называется сафари, увеселительная прогулка, это настоящее сафари, охота с целью поубивать как можно больше крупных зверей, хотя слона мы ни разу не убивали, слон, конечно, самое крупное животное, а самый крупный, кого мы убили, в действительности был буйвол. Лично я его не убивала, все Кларенс, а я торчала в отеле с расстройством желудка. Ну не то что в отеле, это был длинный сарай, койки в два этажа, две кабинки снаружи под оловянными крышами, и там, если туда бегаешь днем, а меня часто припирало, из-за расстройства желудка, буквально погибаешь от вони и духоты. Я потому, наверно, до сих удивляюсь, что участвовала в сафари, потому, наверно, что оно совершенно не вяжется с моим характером, причем прекрасно вяжется, наоборот, с характером Кларенса. Та фотография в рамке, у которой я разбила стекло, была как раз снята во время сафари. Я ее вынула из рамки, чтобы выковырять из вмятин осколки, и временно прилепила к окну, куда обычно клею записки, да, а чем не записка? — не забыть купить для рамки новое стекло. Кларенс здесь с двумя мертвыми львами. Он над ними стоит, сапогом попирая круп одного, по-моему, это лев: там были лев и львица. Фотография снята не сразу на месте, не где мы их убили. Они лежат на земле, посреди лагеря, африканцы их только что вытащили из грузовика, тянули, тянули за лапы, пока не вывалились. На заднем фоне вы видите грузовик. Львы попадали друг на друга. Головы на фотографии отрезаны, почему я и не могу сказать, попирает Кларенс льва или львицу. Вообще, так много отрезано, что если заранее не знать, что это львы, можно подумать, что рядом с Кларенсом лежат два мешка с песком, ну, или с пшеницей, неважно, и он поставил ногу на один из мешков. В поднятой руке у Кларенса бокал с шампанским, хотя, конечно, по фотографии вы, опять-таки, не определите, что у него в бокале — но это было шампанское, да, последняя из бездны бутылок, которые мы понакупили в Найроби для подобных случаев, когда мы (Кларенс, как правило) убьем крупного зверя. Лед у нас весь вышел еще за несколько дней до того, шампанское было теплое и отвратное, на мой взгляд, хоть не припомню, чтоб Кларенс жаловался. Только что я стояла рядом, с ним чокалась, и отступила, чтоб его щелкнуть. У меня ум за разум зашел, шутка ли, убить льва, вот почему, наверно, я такие важные вещи, как, скажем, их головы, пооставляла за кадром. Теперь я раскаиваюсь в этом убийстве, но тогда все было легко, я была еще под влиянием Кларенса. Мне кажется, я была тогда совершенно счастлива. Ну как счастлива, не вообще, не всегда, но, помню, я была счастлива почти все время тогда в Африке, счастлива в том смысле, что мне было плевать на чувства других, особенно львов, а им-то самим плевать на чувства других, известное дело. Это тогда, в Африке, я у Кларенса переняла манеру свистом подзывать слуг. Когда я говорю, что легко было убивать львов, я имею в виду, что морально легко, а так — пойди попробуй. И когда я говорю, что была под влиянием Кларенса, я имею в виду, под влиянием по части всяких привходящих вещей, ну, охота на львов или теннис, а в другом, во многом, он был под моим влиянием. Как-то раз, давным-давно, когда еще мы с Поттс прикидывали, не могут ли наши добрососедские отношения перерасти в кое-что посерьезней, она сюда ходила, расспрашивала насчет фотографий, и я ей все рассказала про то, как убила льва. По-моему, она пришла в ужас, поняв, какое я при этом получила удовольствие. Удивляюсь, как еще она мне доверила свою крысу. При всем при том, что так много осталось за кадром, этот снимок верно отражает действительность. Я хочу сказать, если думаешь про Кларенса в последние годы, представляешь себе главным образом, как стоит человек, одиноко, с бокалом в руке, и, если всерьез принять этих львов за мешки с песком, снимок будет даже еще ближе к действительности, будет даже еще точней отражать ощущение, какое у него было в те годы, что он в безопасности, в обороне и что он подкреплен, причем последнее относится к виски, конечно, но потом и к Лили, по-моему, к ее близости, такая иллюзия, что он подкреплен. Его на самом деле подпитывала, да, дикая энергия, какую она вкладывала в каждый свой жест и шаг, когда сам он чуть ли не окончательно скис, и он как бы заново оживал, но я зато подыхала, особенно из-за ее юной красы, самого факта, что юная краса до сих пор при ней. Черты тонкие, четкие, и она ничуточки не расплылась, не обабилась, и, главное, по-моему, Кларенса привлекало и тешило, давало это ощущение — он подкреплен, — что она в той поре, в такой силе, что мысли о смерти прямо негде тут притулиться. Говорю себе «Ладно, хватит про эту Лили», хочу двинуться дальше, но вот заело меня, застопорило, прямо заклинило, хлынуло это непрошенное воспоминание (мысли совершенно не слушаются меня): она сидит у окна в доме с желтыми обоями, черные волосы волнятся, затеняют часть лица. Южный слепящий день смотрит сквозь сетку, которую она нацепила на мое окно. Зной даже насекомых сморил. Она говорит со мной, а я не слышу ни единого слова — в воспоминании, в смысле, не слышу ни единого слова. Лили имела манеру, когда разговаривает, смотреть в окно, так что чувствуешь — ты тут и не тут, не с ней, ты где-то на горизонте, а не растянулась на продавленном диване, как было на самом деле, и о будущем она говорила так, будто вот оно, вот совсем рядом, рукой подать, шагнуть и вступить, и недостижимое время не отрезает его от нас негаданной далью. Слушая ее, я вдруг поняла — в смысле, меня вдруг осенила мысль, до того ясная, просто вспышка, — да ведь они с Кларенсом два сапога пара. Нет, не то что я буквально подумала, они созданы друг для друга — в этих самых словах, но такое было ощущение, вдруг. Не пойму, и с чего мне вечно мерещатся эти черные волосы, когда они у нее были русые.

Позавчера, по-моему, да, вот когда я в последний раз покормила рыб. И забыла прикрыть аквариум крышкой, и повыползали улитки. Улитки явно выползли, да, в аквариуме ни единой улитки. Я на полу искала, я искала в цветочных горшках, поскольку им там было бы естественно пристроиться, будучи улитками, пусть, положим, и не садовыми. Нашла в кухонном столе фонарик, хотела под мебелью посветить, а вдруг они туда забились. На несколько секунд загорелся жидкий желтый свет — и на этом всё. Я не стала закрывать аквариум крышкой, на случай, вдруг они все же одумаются и вернутся, как-никак водные существа. Придется смотреть, куда ступаешь, особенно идя по темному ковру, на нем практически невозможно заметить темных водных улиток. Сидела в кресле покойного Поттса, смотрела, как питаются рыбки, малюсенькие ломтики пищи опадают, как снежинки, рыба мечется туда-сюда, их ловит, глотает — снежинки опадают, хочется сказать, в зеленом воздухе лета. Как-то папа меня вынес на улицу во время пурги, он держал меня на руках, и мы бродили туда-сюда по аллее перед домом. Огромные ватные хлопья летели вниз, и я открывала рот, их ловила, и воздух был тогда черный, синий. Посмотрела я на рыбок, вздремнула в качалке мистера Поттса, и был уже темный вечер, когда я проснулась. Лампа на лестнице перегорела, и, карабкаясь наверх, я держалась руками за стенку. Вспомнилась картинка на обложке моего «Преступления и наказания» — Раскольников взбирается по темной лестнице, вот точно так же, идет убивать никому не нужную старуху. А теперь вот я, никому не нужная старуха, также иду убивать… кого-что? Время, наверно. Устроилась уже в своем собственном кресле, и тут вспомнила, здрасьте, что забыла полить цветы, и зачем тогда было таскаться вниз, спрашивается? Опять дождь. Крыса вертится в колесе — и этот шум!