Чур, мой дым! - Алексей Ельянов

— Чего глазеешь? Шагай, шагай! Шляетесь тут. В милицию бы вас всех!

Я сжался, быстро пошел дальше к коридору, который привел меня в другое помещение. Там тоже сидели люди, но их было меньше. На полу валялся мусор, окурки, пахло уборной. Мне уже не хотелось подойти к кому-нибудь, я снова озлобился и еще острее почувствовал свое одиночество.

В углу комнаты стояла круглая печка, между нею и стеной была узкая щель. Я решил спрятаться туда, чтобы переночевать. Прижался щекой к ребристой жести и задремал. Когда приходили милиционеры, я выбирался из своего укрытия, подсаживался к какому-нибудь мужчине или старику. Один старик, бородатый и немощный, спросил меня:

— Болтаешься?

— Нет, встречаю отца.

Старик развернул узелок, достал картофелину, хлеб, начал жевать, чавкая беззубым ртом. Я смотрел не отрываясь на его желтые корявые руки. Они подносили ко рту то хлеб, то картофелину. Старик был хлипкий, жалкий, пугливый. Я подумал: «Такой не даст, сколько ни проси. Надо быстрее выхватить у него узелок и убежать на улицу. Меня никто не догонит. Ну, скорее! Чего боишься? Ну же…»

От голода, страха, от небывалого чувства решимости и отчаяния я весь дрожал, и, может быть, старик заметил это. Он аккуратно завязал узелок с остатками картошки и хлеба, с опаской поглядел на меня, засунул узелок в чемодан.

Я уже больше не мог стоять за печкой, мне казалось, что все, кто есть в комнате, смотрят на меня как на преступника, все только и ждут, когда придет милиционер. Крадучись, я выбрался из своего укрытия, прошмыгнул мимо старика, мимо разомлевших пассажиров на скамьях и снова оказался на улице, на пятачке неяркого света.

Порыв ветра швырнул под ноги клочок смятой бумаги, обмусоленный чинарик, ударил по лицу каплями дождя. Вдруг вспыхнуло и взорвалось небо, гроза была уже близко. Я не знал, куда мне пойти, где спрятаться, переждать ночь. Из темноты вынырнули два пьяных, остановились невдалеке от меня, решили обняться, но их качнуло, и они рухнули на влажную, хорошо утоптанную землю.

За моей спиной гулко бухнула дверь. Я увидел милиционера, обмер, метнулся вправо к ступеням перрона. Но когда подбежал к ним, решил нырнуть под настил и оказался на железнодорожных путях. Тускло поблескивали рельсы, ярко светились красные, синие и желтые глазки светофоров, черными квадратами выстроились передо мной вагоны. Я разглядел длинный товарный состав, к которому медленно подкатывался попыхивающий паровоз. Опять ярко вспыхнуло, как будто раскололось небо. Посыпался крупный дождь. Я побежал к составу. Увидел вагон с полуоткрытой дверью, озираясь, забрался внутрь. Вагон оказался пустым, на полу валялась солома, и лишь к двум противоположным стенам были прислонены длинные горбыли. Я забрался под доски, скорчился там, почувствовал себя, как в шалаше.

Неожиданно загрохотали сцепки, состав медленно, тяжело пополз. Вот уже ритмично стукнули колеса, а потом все чаще, все веселее. Мне стало легко, радостно, было все равно, в какую сторону увозит меня поезд, — главное, что я еду, я в безопасности, позади, может быть, самый трудный день в моей жизни. Когда я вырасту, я обязательно вернусь сюда и отыщу могилу отца. И может быть, случайно встречу мужика в ватнике и отомщу ему. Еще не знаю как, но отомщу. Или нет, просто пройдусь мимо в шикарном костюме с папиросой во рту, а он будет сидеть и просить милостыню, но я ему не подам. Нет, подам, даже специально брошу пригоршню денег. И когда он удивится, кто это ему столько кинул, я скажу: «А помните мальчика с шинелью, так это я!» И уйду, а он будет смотреть мне вслед и…

Тут мою фантазию оборвал чей-то вопрос:

— Эй, шкет, куда подался?

Голос был негрубый, мальчишеский. Я оторопел, увидев босые ноги.

— Не дрейфь, я свой, — сказал мальчишка. Он нагнулся, глаза наши встретились. В полумраке я различил худое маленькое лицо, челочку, надвинутую на тонкие брови.

— Неплохо ты устроился, ну-ка подвинься. У меня там хуже, дует из щели.

Мальчишка сел со мной рядом; он оказался выше меня почти на голову, но, пожалуй, всего лишь немного старше.

— Из детдома драпанул?

— Нет, — сказал я.

— От мусоров скрываешься?

— Да, — сказал я, подумав, что скрываться от милиционеров почетно и даже солидно.

— Я тоже, — признался мальчишка. — На рынке застукали. Друга поймали, а я смылся. Жрать хочешь?

— Очень, — сказал я, — почти с утра не ел.

— Плохо промышляешь, — солидно заметил мальчишка. — На вот кусман. Я сегодня краюхой разжился.

Я впился зубами в черствый хлеб. Сухие, плохо разжеванные куски с трудом лезли в горло, я давился, стал икать.

— Да не спеши ты, не отнимаю. — Мальчишка толкнул меня в бок.

Как тебя звать?

— Ленькой.

— А меня Генкой. Давай покорешимся на все века. Ты за меня, а я за тебя до последнего. Мы не пропадем, я все умею. — Голос у Генки был задорный, уверенный.

Я почувствовал на своей руке Генкины цепкие пальцы, мы сложили ладонь в ладонь, крепко сцепились в пожатье. А потом мы выбрались из своего укрытия и начали кричать, горланить песни. Мы бегали по вагону, гонялись друг за другом, высовывались за дверь, подставляли ветру и темноте лица, точно ошалели от свободы и своей внезапной дружбы. Вагон стучал колесами, поскрипывал, проносился мимо темного плотного леса, мимо огней семафоров, мимо будок обходчиков, мимо полустанков.

Но вот мы опять забрались под доски и прижались друг к другу, плечом к плечу. Мы молчали и в эти минуты стали братьями, даже больше, чем братьями. Захотелось признаться в самом тайном и больном. Я рассказал другу про всю свою жизнь так, как никому до того не рассказывал. Он не перебивал. А когда я закончил, тихо и грустно признался, что ему о себе рассказывать, собственно, нечего. Мать и отца он не помнит, бабушка, которая его воспитала, умерла по дороге, когда они убегали от немцев из Белоруссии. Потом детдом, а вот теперь он беспризорничает.

— К кому ты едешь? — спросил я с удивлением.

— Так, ни к кому, — ответил мой друг. — Просто в пути интереснее.

Во мраке блеснули его глаза. Я почувствовал что-то очень больное, затаенное в нарочито равнодушном тоне моего товарища.

— Знаешь что, поедем к моим, — сказал я. — Они хорошие, они тебя примут, вот увидишь. Поедем, а? — я обрадовался своей щедрости. — Ты будешь жить в Ленинграде, мы вместе станем учиться, ходить на Невский проспект, представляешь, как здорово! — разгоряченно продолжал я. И вдруг услышал тихий ответ:

— Слушай, кончай ты это… Сам сначала устройся.

Я опустился на солому и больше не сказал ни слова.

Дней пять мы ехали в товарниках, в тамбурах, на крышах вагонов. Есть было нечего, почти всю свою одежду обменяли на картошку и хлеб. Уже не верилось, что мы сможем доехать до Ленинграда, и вообще я перестал думать, куда нас везут поезда, влечет беспрерывный поток случайных событий. Иногда я говорил Генке, что лучше бы прийти в милицию, признаться во всем.

— Кончай ты, — обрывал меня друг. — Скоро докатим. Ты пойдешь к своим, а я хоть по Невскому пошляюсь. Все говорят, что там шикарно, магазинов полно, рестораны на каждом углу.

— Да, — подтверждал я, — у нас шикарно. — А сам лишь смутно представлял себе площадь перед одним из вокзалов и улицу, на которой мы жили. Но даже эти смутные воспоминания побеждали мою неуверенность; я снова всей душой стремился к дому, к родственникам, которые казались мне самыми прекрасными людьми, и думалось, что лишь они способны восстановить нарушенную войной справедливость.

Моя счастливая станция

Когда мы с Генкой, ожесточенные голодом, грязные и усталые, выпрыгнули из товарного вагона на какой-то станции, нас заметила стайка пацанов. На солнцепеке, возле обшарпанной стены маленького кирпичного здания, недалеко от вокзала, мальчишки играли в «орлянку». Четверым было лет двенадцать, а двое выглядели постарше. У всех на головах были помятые кепки с козырьками, надвинутыми на глаза, с худеньких плеч свисали длинные пиджаки, пузырились плохо подоткнутые рубашки, и лишь один, черненький, коренастый, заметно отличался от всех: на нем была полосатая морская тельняшка, а брюки подпоясывал широкий кожаный ремень со звездой.

Мы хотели с Генкой пройти мимо мальчишек, но чернявый не пропустил нас, окликнул:

— Эй, гуси. Подвали-ка сюда.

— Не дрейфь, — шепнул мне Генка, — я таких видел. Потолкуем.

Генка в самом деле встречался не раз со всякими компаниями и очень быстро находил общий язык. С одними он заводил разговор мягко, с юморком, с другими хитрил, прикидываясь немым (он бегло умел разговаривать на пальцах), с третьими нахальничал, выдавая себя за друга какого-нибудь знаменитого уркагана. В таких случаях Генка заводил «толковищу», лихо, без передышки выпаливая замысловатые фразы с богатым набором жаргонных словечек, кличек и малопонятных, но интригующих намеков. Это действовало на пацанов почему-то безотказно. Генка сейчас же становился своим человеком. А меня он представлял туманно, делая вид, будто я знаменитый «щипач», то есть карманник. Генка показывал нашим новым приятелям мои руки и говорил: