Девочка без имени. Исследование психотравм для специалистов и переживших - Ирина Владимировна Исаева

Думаю, что сейчас самое место и время признаться вам, дорогой читатель, почему я выбрала в психологии именно такое сложное направление, как работа с травмой. Хотя, уверена, что о некоторых причинах вы догадались уже в самом начале книги.

Глава 8. Почему я работаю с травмой

В моей семье к событиям, которые вызвали у других людей слезы, страдания, относились по-другому. У нас не плакали, когда кто-то умирал, когда причиняли боль. Мама не плакала, даже когда ее били, но если все же из ее глаз лились слезы, то говорила, что ей соринка в глаз попала. Мой двоюродный брат, отрубив топором фалангу на пальце руки, тоже не плакал. Я плакала лет до четырех, меня даже называли плаксой, но потом лила слезы в подушку, чтобы никто не видел, потому что поняла: все равно никто не пожалеет и никто не заметит моего горя. Плакать попросту было бесполезным занятием.

И только один раз я видела, как плачет моя бабушка. Мне было лет девять, и мы хоронили бабушкиного сына, моего дядю Митю. Бабушка плакала очень сильно, но кроме нее больше никто из моих дядек и теток не проронил ни слезинки. Немного поплакала жена дяди Мити. И все. А мне было очень весело на похоронах, и я не понимала, почему бабушка так убивается.

В нашей семье грустить было не принято. Всегда, даже в тяжелые периоды, мама оставалась веселой, жизнерадостной и неунывающей. Даже на похоронах она едва сдерживалась, чтобы не засмеяться. А когда возвращалась с похорон, то со смехом рассказывала о том, как покойник лежал в гробу и как смешно было бы пощекотать его за ногу. Я брала с нее пример и тоже всегда смеялась.

Только когда стала психологом, то задумалась об этом необычном явлении. Стала наблюдать за своей реакцией на разные события и поняла, что у меня часто возникает неадекватная по силе реакция на чужое горе. На заседаниях Комиссии по делам несовершеннолетних, в состав которой я входила на протяжении восьми лет, я безошибочно определяла папашек, которые занимаются растлением своих детей. Коллеги спрашивали, как мне это удается, а я не могла объяснить, говорила, что кожей чувствую. И это правда. Подозрения практически всегда подтверждались. И моя злость била через край, когда жены отказывались заявлять на своих мужей об инцестных отношениях. Это одни из немногих ситуаций, когда я вспыхивала, как спичка, в своей злости.

Я стала читать книги про травму, насилие, и в 2010 году вместе с коллегами мы составили сборник статей для специалистов образовательных учреждений по работе с травмой и насилием над детьми, организовали и провели три конференции по этой теме. Во время сбора информации для сборника я обнаружила, что многие последствия травм, описанных в разных книгах, очень напоминают то, что происходило со мной. Только не помню, чтобы я была как-то сильно травмирована, хотя по описаниям и тестам должна была получить сильную травму в раннем возрасте. Затем я поймала себя на том, что моих детских фотографий всего три, и я помню только пять эпизодов о себе до десяти лет. И в них нет воспоминаний об отце, хотя он ушел от нас, когда мне исполнилось десять.

В сорок восемь лет обнаружила, что у меня только одна совместная фотография отца и мамы. Ее передала мамина сестра уже перед самой своей смертью. А фотографий отца с нами, детьми, нет ни одной, хотя дома от него даже фотоаппарат остался. И я точно помню, как мы с сестрой делали фоторамку из открыток и ниток и выбирали фото, где мы все вместе. Мне захотелось узнать, что же было там, в моем детстве. К этому времени родственники уже умерли, воспоминания сестры и брата ограничивались очень узким кругом событий…

Я заинтересовалась феноменом и стала читать книги об этом, ходить на тренинги и регулярно заниматься личной терапией. И только в пятьдесят воспоминания о детстве вдруг прорвались через все мои защиты и начали всплывать в памяти одно за другим, одно страшнее другого. Было очень тяжело выдержать их поток. В первый год возвращения моей памяти о детстве случалось так, что я выходила из кабинета терапевта немного успокоенной, и пока шла до метро в памяти появлялось очередное воспоминание, и я опять проваливалась в очередную травму.

Меня тошнило от воспоминаний. Однажды я едва успела остановить машину и открыть дверь, чтобы выблевать все не в салон, а на улицу. Несколько раз так происходило и на сеансе у терапевта. Как-то после групповой терапии пришлось вызвать сестру, чтобы она увезла меня домой, я не могла даже идти.

Сейчас мне шестьдесят три года, я восстановила почти все основные события моего детства, составила геносоциограмму моего рода, в которой еще есть белые пятна. Родственники со стороны отца, к которым я обратилась с просьбой восстановить события, ответили, что они плохо помнят, как все начиналось у моей мамы и отца, как мы жили те десять лет.

В своей жизни я пережила множество видов травмирующих событий: наводнение, землетрясение, аварию на тракторе, в детстве мы с детьми заблудились в тайге. Я родилась и выросла в семье буйных алкоголиков. Нежеланный ребенок, которого родили, чтобы доказать отцу, что измены со стороны матери не было. В три месяца я получила сильнейшее обморожение, пробыв на сорокаградусном морозе несколько часов. Мама рассказывала, что когда мы попали в тепло, я уже давно молчала, и она думала, что я умерла. Как же она удивилась, развернув одеяло, что я все еще жива, хотя вся нижняя часть моего тела была в замерзшей моче. Маму у меня на глазах били смертным боем сначала мой отец, потом отчим. От отчима я защищала ее собой.

В пять лет меня изнасиловали соседи – отец и сын, но родной папа отказался подавать на них в суд, потому что уже давно «играл» со мной в сексуальные игры. Он запугивал меня: если я кому-нибудь об этом расскажу, то он либо затушит об меня папиросы, либо прижжет горячим утюгом, либо порежет бритвой. Иногда он затыкал мой рот кляпом из кухонной грязной тряпки и говорил, что когда я вырасту, то буду как половая тряпка, и об меня все станут вытирать ноги. Я не могла представить, как это, вытирать ноги о меня. Как вообще люди могут делать такое? Собутыльники спрашивали отца, не жалко ли ему меня, а он браво отвечал: «Чего ее жалеть?! Все равно, когда