Война - Аркадий Бабченко

Начинаю слышать — будто вдруг включается звук. По ушам бьет грохот стрельбы. Время растормаживается и обретает обычную протяженность.

Рев крупнокалиберных пулеметов перекрывает все звуки; кажется, сейчас лопнут барабанные перепонки. Это с бэтээров, развернувших башни в сторону гор, начали работать КПВТ. Бэтээры ездят по дороге десять метров вперед, десять — назад, они не могут уйти из–под огня: второй грузовик зажат на повороте — водила пытается развернуться и бешено крутит баранку. Я вижу его обезумевшие глаза, застывшие в дикой гримасе белые губы; по бортам машины стучат пули, красивые синенькие фантики взлетают над кузовом.

Огонь ослабевает. Котеночкин вскакивает и бежит вверх по склону. Мы бежим за ним.

Наверху какой–то сарай, оказывается, мы стреляли в него. Земляной пол засыпан гильзами, валяется стреляная «муха». Нохчи ушли только что, кусты еще шевелятся, и мне кажется, я слышу, как хрустят под ногами ветки. Но мы не идем за нохчами, Котеночкин приказывает спускаться вниз.

Взорванный «Урал» так и стоит на повороте. Около колеса лежит убитый водила, его спина сгорела, и видны обугленные ребра.

Водителю второй машины все же удалось сдать назад, и он остался жив.

Сгоревшего водилу кладут под башню. Во время движения он все время сползает вниз, на меня. Сначала мне страшно его трогать, но потом я кладу руку ему на колено и прижимаю к броне всей ладонью. Колено теплое.

Ярко светит солнце, жара невозможная. Невыносимо белые облака. Хочется пить. И еще курить.

В полк мы привозим двоих убитых и притаскиваем на сцепке сгоревший «Урал».

— Приехали, — говорит старшина и спрыгивает с брони. — Добро пожаловать в задницу.

Адская жара. Врытые в землю бэтээры и танки, окопы охранения, палатки.

Между палатками ходят полуголые люди с автоматами на шее. Это солдаты. В Чечне нет ни одного российского военного, одетого в форму; белые обрезанные, как шорты, кальсоны и тапочки или кроссовки на босу ногу — так выглядит вся наша армия. Измазанные в масле танкисты меняют гусеницу. Кто–то смотрит на нас из–под ладони.

— Гляди–ка, — трогает меня за руку Зюзик и показывает пальцем на штабную палатку. Около нее в одних трусах сидит Смешной и ковыряется в редукторе, прижав его босыми ступнями к земле. Над ним стоит косолапый Саня.

Смешной отрывается от редуктора и смотрит на нас.

— Ну что, Длинный, — говорит он мне вместо приветствия и повторяет слова старшины: — Добро пожаловать в задницу.

Равнинная Чечня окружена горами, и мы словно находимся на дне большой раскаленной чашки. Раскален воздух; броня, автоматы, цинки, палатки — все раскалено. Если утром оставить сапоги на солнцепеке, их уже невозможно взять до вечера, пока не зайдет солнце и они не остынут. Да мы и не носим сапоги: ноги можно изуродовать запросто.

— Вы должны беречь здесь три вещи, — объясняет Бережной, — ноги, зубы и голову. Зубы чистить два раза в день; кто не будет этого делать, сломаю челюсть. Сапоги свои выкиньте к чертовой матери и ходите босиком. Загниют ступни — не вылечите. Башку не высовывать, начнется стрельба — все в палатку, без вас разберутся.

Мне нравится Бережной, он хорошо к нам относится, не бьет и всему учит. Мы следуем его совету и ходим босиком. Андрюха даже обрезает свои кальсоны по колено и, как курортник, сверкает икрами. Я не решаюсь, мне кажется, по сроку службы еще рановато.

Жара, мучит жажда, и мы постоянно воруем на кухне воду. В роте есть два сорокалитровых бака, с десяток стреляных гильз от гаубиц и детская пластмассовая ванночка. В нашу обязанность входит наполнять их каждый день до краев. Это не так–то просто. На роту положено четырнадцать литров воды (этого не хватает даже на то, чтобы напиться), остальное — добывай где хочешь. Кухней командует контрактник Серега, он нас знает в лицо и, если ловит, обязательно бьет. Поэтому мы стараемся подбираться к водовозке незаметно.

Водила АРСа Жека — мой земляк, и это решает многие проблемы. Каждое утро он под прикрытием брони отправляется в Ачхой — Мартан, и каждое утро мы стараемся перехватить его на обратном пути. Перед палаткой стоит цинк, на нем, как сокол, восседает наблюдатель. Когда над Ачхой — Мартаном поднимается клуб пыли, мы хватаем баки и тубусы и несемся АРСу наперерез. Если мы успеваем, Жека охотно отливает нам воду. Такая вода самая вкусная, она еще ледяная, аж зубы сводит, и без хлорки.

Сегодня мы водовозку проспали. Пан врывается в землянку, за ноги вытаскивает нас наружу, и мы бежим с тубусами и ванной на кухню, надеясь, что вода еще не закончилась. Позабыв про осторожность и радуясь тугой струе, мы губами ловим холодную, резко пахнущую воду (медики уже сыпанули два стакана хлорки), набираем ее в ладони. При этом не проливаем ни капли, мы слишком хорошо знаем ей цену. За этим занятием нас и ловит Серега. От него за версту разит перегаром, видимо, он пьет уже не первые сутки.

— Бл…ская сила, опять эта чертова связь, — бормочет Серега и со всего размаху бьет Пана ногой. Удар приходится в копчик. Пан кричит и, прогнувшись, падает на спину. Он стонет в луже питьевой воды под колесами АРСа и никак не может встать; похоже, Серегин пинок угодил в какое–то нервное окончание.

— Чего ты стонешь, баран! Тя чё, ранило? — кричит Серега. — Встать! Смирно!.. Я когда–нибудь расстреляю вас, придурков, — продолжает он, когда мы вытягиваемся перед ним с тубусами. — Вы меня уже задрали. Я отдам вас на растерзание своим орлам, и они вас заклюют на хрен! Заклюете, орлы? — спрашивает он своих поваров, которые драят котлы на столике рядом с АРСом.

У поваров невероятно задроченный вид, они даже еще большие чумоходы, чем мы. Серега избивает их постоянно, по поводу и без повода, заставляя вкалывать по двадцать часов в сутки. С ног до головы повара покрыты несмываемым слоем вонючего жира; у одного, самого тощего, с уха свисает длинная вермишелина.

— Заклюем, — отвечают орлы.

Тощий тыльной стороной ладони снимает вермишелину с уха.

— Заклюют, — подтверждает Серега. — Еще раз поймаю — убью на хрен. Свободны.

Мы идем в палатку, не забыв прихватить при этом свои бидоны. Не удалось наполнить

лишь ванночку. Ее, прихрамывая, несет Пан. Он потирает копчик.

— Сука, — стонет он, — чуть задницу не сломал!

Мы сидим в окопе охранения, вжав головы в плечи и вслушиваясь в темноту. Южные ночи непроглядны; если долго пялиться в темень, очень быстро устанешь, и поэтому мы сидим с закрытыми глазами. Слух здесь становится острым, как у кошки, и я слышу малейшие движения. Мне кажется, я даже слышу, как возятся вши под мышками у Пана, который сидит, не шевелясь. Но я знаю: он не спит.

Сразу за бруствером начинается минное поле, так что мы особенно не беспокоимся: если кто пойдет, мы услышим. И все же нохчи могут попытаться снять растяжки, и надо за этим следить.

Над нами горой возвышается бэтээр прикрытия. Оттуда слышны голоса, из–под неплотно прикрытых люков тоненькими полосками бьет свет. Это плохо, любой свет в ночник[13] видно издалека, так что бэтээр — готовая мишень. Мы с Паном отползли в самый дальний конец окопа, чтобы нас не задело при взрыве, если нохчи вздумают положить бэтээру в бочину пару–тройку «мух».

Иногда косолапый Саня открывает люк и чем–нибудь озадачивает Пана или меня: то принеси конфет, то сгоняй за куревом, то еще что–нибудь. Я испытываю к парням в бэтээре двойственные чувства — ненавижу и люблю одновременно. Понятно, что они пидарасы, но если начнется заваруха, то эти двое разведчиков со своим КПВТ будут для меня самыми главными людьми на земле. У меня же только автомат и четыре магазина к нему.

На минном поле растет анаша. Целое поле шмали, до самых гор. Я предлагаю Пану сорвать пару кустиков.

— Туда даже плюнуть нельзя, — говорит он, — растяжки сразу за бруствером, дальше — противопехотки.

Приходится отказаться от этой затеи.

Люк в бэтээре в очередной раз откидывается, высовывается Саня:

— Связисты! Длинный, сука! — зовет он меня. — У тебя конфеты остались еще?

— Да, Сань. В палатке.

— Принеси.

Я встаю. Пан смотрит на меня снизу вверх.

— Не ходи, — тихо говорит он.

— Почему?

— Не ходи. Чё ты им шуршишь? У них свои духи есть, пускай своих гоняют.

— Чё ты там подпёздываешь? — негодует Саня на Пана. — Ща башку прикладом проломлю, животное…

— Сань, ты же знаешь, им Фикса не разрешает шуршать для вас, — оправдывается Пан.

Фикса — серьезный аргумент. Мне он кажется вообще самым главным в полку. Фикса

запрещает нам шуршать для разведки и хочет поднять связь. Он — мой дембель, и его слово непререкаемо. Мы должны слушаться только его и выполнять только его приказания.

— Да мне плевать на вашего Фиксу! Дембель деревянный! Я и ему сейчас башку разобью. Длинный, ты чё, сука, не пойдешь?