«…Миг между прошлым и будущим» - Зацепин Александр Сергеевич

Я — к директору:

— Иван Васильевич, как же так? Я болел, а меня исключили!.. Я вам справку принесу!

— Нет, нет, — говорит директор, — иди к парторгу. Тут вопрос не простой…

Парторг встретил меня, как вражеского шпиона.

— Вот получил я письмо от вашей жены, — сказал он. — Вы — преступник! Вы исключены! Вы вообще учиться в советском вузе не можете!

— А в чем, собственно, дело-то? — робко поинтересовался я.

— Да у вас, во‑первых, дед — контрреволюционер! — с присущей ему большевистской прямотой рявкнул парторг. — Во-вторых, вы взяли запчасти из консерваторского мотоцикла, чтобы поставить на свой. В-третьих, вы не платите алименты! Короче, много всего! Вам не место у нас!

— Да не было ничего этого! — говорю. — И я вам докажу.

— Вот и докажите!

На этой оптимистической ноте мы и расстались.

Тут пришла повестка из прокуратуры. Прокурор со мной разговаривал тоже довольно жестко.

— Вас надо в тюрьму сажать, а не в консерватории учить! — подытожил он.

Оказалось, моя бывшая жена-красавица, как только в августе уехала из Алма-Аты, сразу же написала письма в «Комсомольскую правду» и «Огонек». Оттуда пришли рекомендации проверить на месте.

Ревмира писала, что я, мол, такой-сякой, немазаный-сухой, мой дед — политический преступник… Вот тут она не попала! Если бы написала, что отец — враг народа, может, и достигла бы цели. Она жаловалась, что я не плачу алименты. Но за две недели, как она уехала, я даже стипендию еще не успел получить, чтобы ей перечислить. Что касается консерваторского мотоцикла, то это вообще был полный бред. У меня имелся «Харлей Дэвидсон», к которому при всем желании наши запчасти не приделаешь.

Тем не менее меня благополучно исключили из консерватории, и год я не учился.

Мой профессор сказал, что будет со мной заниматься, и предложил приходить в класс. Однако бдительный парторг пресек на корню этот либерализм с вредным элементом.

Мама по моей просьбе прислала мне справку, что родители моего деда действительно политические преступники, выступавшие в конце девятнадцатого века против царизма и сосланные за это в Сибирь.

Когда я принес справку в прокуратуру, политические наезды на меня прекратились.

Физрук написал мне справку, что никаких запчастей для своего «Харлея» я из консерватории не крал, так как американский мотоцикл отличается от нашего примерно так же, как рояль от дивана.

В итоге, насобирав восемь справок, я доказал, что не верблюд и не могу питаться саксаулом. Но восстановили меня лишь на следующий год.

Старик хоттабыч нас заметил…

Я учился на третьем курсе консерватории, когда однажды знакомая студентка как-то сказала мне, что я нравлюсь ее подруге Светлане. Та училась на первом курсе консерватории.

Светлана оказалась симпатичной, скромненькой девочкой, очень чистой и порядочной. Состоялось знакомство. Было лето, и потом все вместе мы пошли на речку. Так вышло случайно — смотрины состоялись на пляже в купальных костюмах.

Светлана мне понравилась. Она была полной противоположностью первой жены. Чудесный характер, доброта, желание к чему-то стремиться!..

С полгода мы с ней встречались, и дело уже шло к женитьбе. И тут меня исключили из консерватории. Я ей сказал:

— Пока не восстановлюсь — жениться не могу!

Дело в том, что ее отчим был проректором консерватории по учебной части. Получалось, будто я собираюсь жениться, чтобы меня восстановили. Позор!..

Через год, когда меня восстановили, мы благополучно поженились и прожили счастливо двадцать восемь лет до ее внезапной смерти.

Светлана была старательной во всем. И за дочкой она, конечно, следила, и за мной. Все успевала! Я чувствовал рядом настоящего друга.

Я работал тогда в Доме учителя. Светлана иногда приходила ко мне вечерами, когда у нее было свободное время, и мне, голодному, приносила мисочку жареной картошки. Она ее во что-то аккуратно заворачивала. Такая теплая картошка с горячими поцелуями…

Когда мы поженились, сняли комнату недалеко от консерватории. У нас родилась дочь Елена. Я уже более или менее стоял на ногах. Мои песни исполнялись в Алма-Ате. Там, кстати, и сейчас некоторые остались популярными. Я написал музыку к восьми спектаклям.

Потом к нам переехала из Новосибирска моя мама. Она продала там дом и купила в Алма-Ате, на улице Репина. Деревянный, хороший дом с садом. И мы стали жить там все вместе.

Наверно, Светлана была идеальной женой. Меня никогда особо не тянуло к другим. Хотя вокруг было много женщин — певиц, актрис. Но блеск их нередко оставался лишь на экране. В жизни они часто оказывались неинтересными и неумными.

В Москве мне нравилась, например, певица Аида Ведищева (первая исполнительница «Песенки про медведей» из «Кавказской пленницы»). Но Светлана у меня была такая кристально чистая, что я не мог позволить себе никакого флирта!..

Кстати, тогда в Алма-Ате Светлана училась в консерватории сразу на двух факультетах — на фортепьянном и теоретическом. Много читала. И мне с ней было интересно.

Она была и моей первой слушательницей, и критиком. Позднее к ней присоединилась дочь Лена. Дочь — более жесткий критик. Светлана иногда, может, не хотела обидеть. Хотя я просил ее меня не жалеть и выкладывать все как есть. Но она ж добрая!.. Лена же сразу говорила:

— Папа, а вот это мне не нравится!

Сначала в душе немного повозмущаешься, а потом подумаешь: раз кому-то не нравится, значит, надо еще поработать и, может, что-то исправить…

Мы учились со Светланой параллельно. Наконец, пришел пятый курс. Моей дипломной работой стал балет «Старик Хоттабыч». Его решили поставить в Алма-Атинском театре оперы и балета. Невероятное счастье для выпускника!

Я тихо дрожал на худсовете… Там сидели директор, дирижеры, балетмейстер. Я весь балет сыграл на рояле. Балетмейстер говорил очень приятные для меня слова. Мол, это настоящая балетная музыка, что автор хорошо видит спектакль…

В общем, приняли к постановке. Я с удовольствием приходил на репетиции. Работа кипела. Готовили декорации. Дирижер исчеркал мои партитуры. Но не потому, что было неграмотно (ведь Брусиловский тоже смотрел их), а потому, что где-то я не учитывал, как будет звучать оркестр театра. Дирижер хорошо знал свой оркестр и давал конкретные советы. Например, я написал: «Две флейты». А он говорит:

— У нас сейчас только одна!

Или:

— У нас столько скрипачей нет! Значит, нужно эту партию написать так-то и так-то…

Дирижер тоже хотел, чтобы было лучше.

Мы вместе откорректировали партитуры, и, наконец, состоялась генеральная репетиция. А потом — премьера. Она прошла с большим успехом. Под зрительские аплодисменты я выходил на сцену, раскланивался, держась за руки с дирижером и балетмейстером. Вокруг порхали балерины. Казалось, и я вот-вот взлечу над сценой от переполнявших меня чувств!.. Вчерашний студент написал такое большое произведение, которое понравилось публике!.. Было очень приятно…

Под зрительские аплодисменты я выходил на сцену, раскланивался, держась за руки с дирижером и балетмейстером. Вокруг порхали балерины. Казалось, и я вот-вот взлечу над сценой от переполнявших меня чувств!..

Спектакль шел в театре двенадцать лет. Его могли бы ставить и в других городах, но, к сожалению, автор книги Лагин был категорически против. У него имелось собственное либретто, которое он всюду предлагал, в том числе и в Москве. Но балетмейстеры отказывались, потому что это было не балетное либретто. Ведь балет — очень специфический вид искусства, там нет слов, а нужно, чтобы людям было понятно… Лагин, хоть и ругался, все же разрешил постановку балета в Алма-Атинском театре (на тот момент спектакль был практически готов). Но только в этом театре, больше нигде.

В этом же, 1956 году, я получил свой первый полнометражный фильм. «Наш милый доктор». Это был второй подарок судьбы к окончанию учебы.