Гибель гигантов - Кен Фоллетт

Он вновь остановился. Он понимал, что не годится предъявлять Богу требования, словно дирекции на переговорах, и решил закончить так:

— Мы знаем, что страдания людей Эйбрауэна должны сыграть какую-то роль в святом промысле Твоем… — На этом надо было и закончить, но он не удержался и добавил: — Но мы не понимаем, какую! Прошу, объясни нам! — И закончил как положено: — Во имя Господа нашего Иисуса Христа.

— Аминь, — подхватили голоса.

На вторую половину дня жители Эйбрауэна были приглашены посетить сады Ти-Гуина. Для Этель это означало огромное количество работы.

В субботу вечером во всех питейных заведениях Эйбрауэна появилось объявление, а в воскресенье утром сообщение об этом зачитывали во всех церквах. За садом особенно старательно ухаживали перед приездом короля, несмотря на время года, и теперь граф Фицгерберт желал, чтобы этой красотой могли полюбоваться все соседи, говорилось в приглашении. В нем также было указано, что граф будет в черном галстуке и был бы рад видеть своих гостей одетыми в соответствии с трагическими обстоятельствами. И что несмотря на траур приглашенным будут предложены прохладительные напитки.

Этель распорядилась поставить на Восточной лужайке три шатра. В одном стояли шесть 108-галлонных бочек светлого пива, привезенных поездом с королевской пивоварни в Понтиклане. Для трезвенников, которых в Эйбрауэне было немало, во втором шатре стояли длинные столы с баками горячего чая и сотнями чашек с блюдцами. В третьем шатре, поменьше, угощались хересом представители немногочисленного в Эйбрауэне среднего класса — к которым относился англиканский викарий, оба доктора и начальник шахты Малдвин Морган, которого шахтеры называли не иначе, как Морган-в-Мертире.

По счастью, стоял солнечный день, было холодно, но сухо, высоко в голубом небе виднелись лишь два-три безобидных облачка. Пришло четыре тысячи человек, практически все население городка, и почти все надели черный галстук, ленту или нарукавную повязку. Они бродили вокруг причудливо выстриженных кустов, заглядывали в окна, топтали лужайки.

Графиня Би не выходила из своей комнаты: таких приемов она не любила. Этель из опыта знала, что все знатные люди думают только о себе, но графиня достигла в этом совершенства. Она вкладывала все силы в то, чтобы добиться чего хотела или настоять на своем. Даже устраивая прием — а уж это она умела — она просто создавала соответствующее обрамление для своей красоты.

Фиц приветствовал гостей в викторианско-готическом великолепии Большого зала. У его ног, словно меховой ковер, лежал огромный пес. Фиц надел твидовый коричневый костюм, в котором выглядел не таким недоступным, несмотря на жесткий воротник-стойку и черный галстук. Этель подумала, что сегодня он еще красивее, чем обычно. Она приводила к нему родственников погибших и раненых группами по три-четыре человека, чтобы он мог принести соболезнования каждому пострадавшему жителю Эйбрауэна. Он говорил с ними со свойственным ему обаянием, и, уходя, каждый чувствовал себя польщенным.

Этель уже была экономкой. После королевского визита графиня Би настояла на том, чтобы миссис Джевонс уволили: в ее доме не место старым, немощным слугам. Несмотря на юный возраст Этель, графиня сочла, что она именно тот человек, который сможет, не покладая рук, исполнять все ее прихоти, и назначила экономкой. Мечта Этель сбылась. Она жила теперь не с остальными слугами, а получила во владение маленькую комнатку — и повесила на стену фотографию родителей в лучшей воскресной одежде, стоящих на фоне «Вифезды» в день ее открытия.

Когда Фиц дошел до конца списка, Этель попросила позволения на несколько минут отлучиться, чтобы повидать родных.

— Ну конечно, — сказал Фиц. — Можете оставаться с ними, сколько пожелаете. Вы справились со всем превосходно. Не представляю, что бы я без вас делал. И король тоже вам признателен. Как вам удается помнить имена всех этих людей?

Она улыбнулась. Ей самой было странно, что его похвалы имеют для нее такое значение.

— Почти все они время от времени заходят к нам поговорить с моим отцом то о компенсации за полученные увечья, то о мерах безопасности в шахте, то о ссоре с помощником начальника.

— Ясно. Но я думаю, что вы просто замечательная, — сказал он, улыбаясь обезоруживающей улыбкой, которая так нравилась Этель: так мог бы улыбаться соседский мальчишка, а не граф. — Засвидетельствуйте мое почтение вашему отцу.

Она вышла из дома и побежала по лужайке, не чувствуя под собой ног от радости. Родители с Билли и дедом были в чайном шатре. Отец выглядел очень внушительно в черном воскресном костюме и белой рубахе с воротником-стойкой. У Билли на щеке был страшный ожог.

— Как твоя щека, братишка? — спросила Этель.

— Ничего. Выглядит, правда, ужасно, но доктор сказал, лучше не завязывать.

— Все только и рассказывают, как отважно ты себя вел.

— Но Мики спасти не удалось.

Возразить на это было нечего. Этель сочувственно погладила его по руке.

Мама с гордостью сказала:

— Сегодня в «Вифезде» Билли произнес проповедь.

— Да? Какой ты молодец, Билли! Жаль, меня не было… И что ты сказал?

— Я просил Господа дать нам понять, почему Он допустил этот взрыв в шахте, — сказал Билли, бросив беспокойный взгляд на отца. Тот не улыбался.

— Было бы лучше, — сказал отец сурово, — если бы Билли попросил Господа укрепить его в вере, чтобы ему и не потребовалось понимание.

Они уже явно спорили об этом. Этель не хватало терпения разбираться в богословских спорах, от которых все равно ничего не менялось. Она постаралась найти другую тему, чтобы поднять всем настроение.

— Папа, граф Фицгерберт просил засвидетельствовать тебе его почтение, — сказала она. — Правда, мило с его стороны?

Но отец не оттаял.

— Мне было больно видеть, что ты принимала участие в этом фарсе в понедельник, — жестко сказал он.

— В понедельник? — растерянно переспросила она. — Это когда король посещал вдов?

— Я видел, как ты подсказывала имена его холую.

— Это был сэр Алан Тайт…

— Да мне плевать, как его зовут! Если я вижу холуя, то так его и называю!

Этель была потрясена. Как мог отец так отнестись к ее минуте славы? Она чуть не расплакалась.

— Я думала, ты будешь мной гордиться!

— По какому праву он говорит о сочувствии, когда и понятия не имеет, что такое лишения и опасности!

— Но папа, от его сочувствия им стало легче, — сказала Этель, пытаясь сдержать слезы.

— Его посещения отвлекли всех от опасных и противозаконных действий «Кельтских минералов».

— Но надо же было людей утешить! — Как отец не понимал таких простых вещей?

— После этого утешения они совсем размякли. Вечером в воскресенье весь город был готов к бунту. А вечером в понедельник все могли говорить только о том, как королева дала миссис Дэй-Пони свой платок.

Этель вдруг почувствовала, как на смену отчаянию пришел гнев.

— Жаль, что ты к этому так относишься, — холодно сказала она.

— А как, по-твоему…

— Жаль, — повторила она, с вызовом глядя ему в лицо, — потому что так нельзя!

— Хватит, Эт… — сказала мама.

— У людей есть чувства! — сказала Этель яростно. — Вот о чем ты всегда забываешь!

Отец онемел.

— Ну-ка прекрати! — сказала мама.

Этель посмотрела на Билли. Сквозь слезы она увидела, что он смотрит на нее с благоговейным восхищением. Это придало ей сил. Она шмыгнула носом, вытерла глаза тыльной стороной ладони и сказала:

— Для тебя имеют значение только твои профсоюзные дела, правила безопасности и священные книги. Папа, я понимаю, что это важно, но нельзя не думать при этом, что люди чувствуют. Я надеюсь, что твой социализм когда-нибудь изменит мир к лучшему, но пока люди нуждаются в утешении.

К отцу наконец вернулся дар речи.

— Я думаю, ты наговорила достаточно, — сказал он. — Эта поездка с королем вскружила тебе голову. Ты сопливая девчонка, и нечего тебе учить старших!

Слезы лишили ее сил продолжать спор.

Повисло тяжелое молчание, и она пробормотала:

— Прости, папа! Мне, наверное, пора… — Под тяжелым взглядом отца она встала и отправилась назад, к господскому дому.

По дороге Этель смотрела под ноги, надеясь, что никто не заметит ее слез. Ей не хотелось никого видеть, и она зашла в Жасминовую комнату. Леди Мод уехала в Лондон, так что комната стояла пустая, постельное белье сняли. Этель бросилась на матрас и разрыдалась.

Как мог отец так презрительно говорить обо всем, что она делала? Неужели он хотел бы, чтобы она выполняла свою работу плохо? Она работала на господ — как и любой шахтер в Эйбрауэне. Их нанимала компания «Кельтские минералы» — но уголь, что они добывали, принадлежал графу, и он получал деньги с каждой тонны, как и шахтеры, которые этот уголь добывали (о чем отец не уставал повторять). Если хорошо быть хорошим шахтером, сильным и умелым, то что плохого в том, чтобы быть хорошей служанкой?