Неприкаянная. Исповедь внебрачной дочери Ингмара Бергмана - Лин Ульман

– о ее глазах, губах, волосах и невыразимой ранимости, о том, как у лучших актрис чувства сосредоточены вокруг губ. Но никто ни слова не сказал про ее уши. В детстве мне нравилось прижиматься к ней и гладить ее по голове. Я была такой крохой, что слов, относящихся к любви или красоте, не знала, меня, как и большинство маленьких детей, занимали предметы большие и маленькие, а у мамы были большие ступни и большие уши. Мы лежали в ее большой кровати с позолоченными ножками и цветастым постельным бельем, и мама разрешала мне гладить ее по голове, а сама в это время читала или болтала по телефону. Нередко разговор она заканчивала словами: «С мужчинами покончено». Она говорила это как бы между прочим, уже положив трубку. «С мужчинами покончено». Бабушка – мамина мама – тоже так говорила. Однажды про то, что с мужчинами покончено, сказала тетя Билли, а к словам тети Билли я всегда прислушивалась. У тети Билли были рыжие кудряшки, шуба в пол (которая висела в недрах платяного шкафа в ее доме в Тронхейме и которую почти никогда не надевали), пятеро детей, и муж, и работа администратора в магазине. За день она выкуривала две пачки сигарет, а каждую неделю читала по новой книге. У мамы было много ухажеров, но, по-моему, они ей не нравились. Подобно Пенелопе, она ждала, когда домой вернется ее избранник. На тумбочке возле кровати стоял белый телефон «Кобра». По нему она разговаривала чаще всего. Она вообще любила спальню и любила сидеть там, одетая во что-то вроде шелкового пеньюара. Я ложилась рядом, прижималась к ней, убирала с лица волосы, и смотрела на ее уши. Уши у мамы были крупные, как ракушки, и если я прикладывала мое ухо к ее, то слышала, как внутри шумит море. В гостиной у нас тоже стоял телефон. Красная «Кобра». Он постоянно трезвонил. Когда маме это надоедало, она выдергивала оба телефона – и красный, и белый – из розеток и убирала их в холодильник.

ОНА Расскажешь мне о маме?

ОН Я все думаю, как Бетховену удается добираться до человека, пробираться внутрь, к чувствам… чувствам…

ОНА Правда?

ОН В Мальмё как-то проходила репетиция концерта, и Кяби была солисткой… Концерт соль мажор. До этого концерта я с Кяби не встречался.

ОНА Понятно.

ОН Ты, наверное, знаешь, что во время генеральных репетиций солист и оркестр вместе выступают впервые… впервые с дирижером… а оркестр – это сто сорок человек… это много… Городской театр Мальмё – помещение просторное… Я сидел в зале один, когда на сцену вышла Кяби, на ней было красное платье, и я подумал, что женщины красивее… красивее еще не видел. Я сидел на десятом или пятнадцатом ряду, точно не помню. Репетиция началась. Кяби в красном платье сидела у пианино, и ее вдохновение, ее страсть передались целому оркестру, заполнили весь огромный зал.

Тишина.

ОН Да, а позже у них был перерыв на обед, дирижер подошел ко мне и спросил: «Хотите познакомиться с этой девушкой?..» Ей было чуть за двадцать… А я уже влюбился в нее, хотя она этого и не знала и я сам этого тоже не знал. Я засмущался, как деревенщина, и сказал: нет, нет, нельзя же так, и дирижер сказал: «Ну, как хотите, мы в столовую, перекусим слегка», и я ответил: ладно, пойду с вами… Мы болтали… И пили кофе… Такие вкусные бутерброды там были, очень вкусные… И мы влюбились друг в дружку. Произошло это быстро. Да, вот такой он получился, мой танец с Кяби.

ОНА А как было с мамой?

ОН Что-что?

ОНА Я попросила тебя рассказать о моей маме. Кяби – мама Даниэля.

ОН Что-что?

ОНА Кяби – мама Даниэля. А я хотела, чтобы ты рассказал о моей маме.

Долгое молчание.

ОН Она все ездила по миру, я следил за ее карьерой или, точнее, за ее поездками. Позже мы стали переписываться. Мы писали очень много писем… Наверное, после меня останется невероятное количество писем. И вот однажды… Ты, наверное, не знаешь, но у меня была однокомнатная квартирка в Стокгольме, на улице Грев Турегатан.

ОНА Знаю.

ОН Вон оно что. Знаешь?

ОНА Мама рассказывала, что меня зачали в этой квартире.

ОН Что-что?

ОНА Моя мама…

ОН И что?

ОНА Она утверждает, будто меня зачали в квартире на улице Грев Турегатан.

ОН Правда?.. И что… Ну да… Как бы то ни было, мы встречались в той квартире, снова и снова… И между нами будто щелкнуло что-то… Это была чудесная маленькая квартирка. Кухня, ванная, шкаф, кровать… Да, бывает и так. А началось все с концерта соль мажор Бетховена.

Он смотрит на нее.

ОН Ты все про музыку и про музыку расспрашиваешь меня.

ОНА Да, и еще я хотела задать тебе несколько вопросов о любви.

Он долго смотрит на нее.

ОН Любовь – это совершенно другое дело. Наверное, мне не стоит вмешивать сюда любовь. Ясно же, что любовь тоже сыграла тут свою роль. Вот слушай.

Он берет пластинку с концертом Бетховена и убирает ее в конверт. Каждый раз, когда он привстает с инвалидного кресла, чтобы взять с полки пластинку или убрать уже прослушанную, я представляю себе водителей, которые высовываются в окно, чтобы оплатить шлагбаумный сбор.

Он ставит «Зимний путь» Шуберта. Мы слушаем последнюю из двадцати четырех песен. Потом он опять привстает, поднимает тонарм, и кабинет наполняет тишина.

ОН Голос совершенно чист – я об этом говорю. С самых первых аккордов…

Он умолкает и смотрит на проигрыватель.

ОНА (осторожно). Расскажешь поподробнее?

ОН Она живая. Когда слушаешь эту музыку, порой остро ощущаешь, насколько ты сам жив. Иногда, когда я здесь, в кабинете, один, я принимаюсь плакать. А ведь я не слюнтяй. И ты это знаешь. Меня так просто не проймешь. Но когда я сижу тут в одиночестве и слушаю пластинки, у меня слезы на глаза наворачиваются. Обостряется ощущение жизни. Понимаешь меня?

На момент знакомства мама была намного моложе папы. Ей, невероятной красавице, было двадцать семь лет.

Она рассказывала, что сразу после моего рождения папа прилетел из Стокгольма и привез с собой кольцо с зеленым камнем – изумрудом, –