История германского народа с древности и до Меровингов - Карл Лампрехт

Жизнь в такое раннее время столь же небезопасна, как и собственность. Регин (Reginn) желает смерти брата своего Фафнира (Fäfnir), он подстрекает к этому Сигурда (Sigurd), светлого героя; ровно ничем не оскорбленный, Сигурд коварно убивает Фафнира: при наших понятиях здесь налицо имеются все признаки убийства; несмотря на то, весь народ прославляет героя под почетным прозванием убийцы Фафнира[30]. Этот самый Сигурд замышляет также убийство Регина, брата Фафнира; тем не менее мудрый Гринир[31], предвидящий убийство, пророчествует ему: «Жизнь твоя будет беспорочна».

Но если отдельная личность пользовалась в первобытные времена свободой насилия, в сравнении с которой меровингские деяния каких-нибудь Брунгильды и Фрейдегунды являются доказательствами нравственного прогресса, то, с другой стороны, эта же самая отдельная личность ограничена была в любви и ненависти, в страданиях и поступках своим положением в нисходящем ряде поколений. Индивидуум превратился в ничто при естественном родовом союзе; индивидуум был не личность, а только один номер в числе соплеменников. Если один из соплеменников уничтожал чужую жизнь или собственность, то по правовым воззрениям большей части низших культур, все прочие соплеменники подлежат такой же ответственности, как и виновный: убийство, воровство могло быть наказано в лице какого-либо другого соплеменника в такой же мере, как и в лице самого преступника. Основной принцип, что всякий может быть наказан исключительно за его собственную вину, составляет лишь приобретение высшей культуры; германцы не знали этого принципа; он оставался чуждым эллинам до поздних времен, а по иудейскому сакральному праву Иегова наказывает до четвертого и пятого колена.

Итак, первоначальная культура нигде не была образцом патриархальной чистоты; люди были жестоки и предавались влечениям чувственных инстинктов; только в родовом союзе они находили защиту и воспитание, но воспитание скорпионами и защиту, которой приносились в жертву личные склонности и личные особенности.

При всем том в этих естественных союзах была та главнейшая основа, на которой зиждилось дальнейшее развитие; лишь позже, когда хозяйственные приобретения в общем превышают обычные ежедневные потребности, начинают оказывать свое воспитательное значение экономические и социальные интересы, независимость от жгучего вопроса о пропитании доставляет досуг, делающий возможными духовное творчество и нравственное совершенствование.

Но какого рода был первоначальный естественный союз? Как расчленялся род, в чем состояла сущность нисходящего рода внутри отдельных поколений?

Древнейшие источники немецкой истории не дают нам возможности воссоздать картину первоначального строения германского рода. В каких бы общих и кратких положениях мы ни старались нарисовать картину родовых отношений, всюду мы увидим спутанные отношения, попытки к уравнению различных, даже противоположных, основных направлений и противоречия в отдельных из них, объясняющиеся тем, что вымирающие учреждения еще не исчезли, а вновь возникающие уже появились: читая памятники, мы чувствуем, что переносимся в эпоху развития отдаленнейшей старины.

Удастся ли при всем том исследовать главные ступени этого развития? Остатков находится довольно много; но эти остатки оставались бы для нас неразрешимыми загадками, если бы сравнительная этнография не руководила нами в этом мраке. И последняя, конечно, вряд ли почерпает свое знание из источников, которые получили бы свое начало в истории жизни какого бы то ни было культурного народа сравнительно раньше, чем в истории германцев: в этом и состоит особенная счастливая доля нашего национального развития, что народы древности наблюдали за этим развитием в продолжение целого века, в течение которого ни наш народ, ни какой-либо другой одинакового с ним уровня культуры еще не созрели настолько, чтобы у них могли сохраниться самостоятельные и прочные предания об их судьбах. Потому-то основные положения и аналогии, доставляемые современной этнографией историческому исследованию, не столько принадлежат в области прошедшего, сколько к области настоящего; этнография прежде всего наблюдает ныне еще живущие естественные народы, она стремится найти основы и нормы для их развития. При всем том этнология, ограничиваясь даже исключительно этой наукой, была бы верной руководительницей истории. Ибо чем дальше мы отодвигаемся назад в ходе развития народов, тем больше национальная своеобразность стушевывается перед всеобщечеловеческим: приобретения высокой культуры, произведения национальных стремлений при бесконечно различных условиях и не менее различных национальных судьбах отступают перед всеобщей начальной основой.

Поэтому возможно под эгидой сравнительной этнографии проследить первоначальный процесс созидания нашего народа по прочным останкам более раннего времени. Подобная попытка становится обязательной, коль скоро успехи этнографии делают ее выполнимой. Как научный ум полагает, что для него торс статуи останется непонятым, пока он не попытается все строение еще сохранившегося остатка выяснить по анатомически создаваемому представлению о целом, так для возможного понимания государственного строя в германскую первобытную эпоху историческое исследование должно разъяснить строение и дальнейшее его развитие из сил прошедшего, которое хотя по источникам известно нам лишь в своих остатках, но этнологически вполне может быть уяснено нами.

Подобное восстановление древнейшего естественного хода развития нашего народа отнюдь не требует того, чтобы отказаться от его особенностей. Как только из этнологической науки извлечены самые всеобщие, почти равномерно у всех народов повторяющиеся очертания развития, картина эта дополняется множеством легендарных традиций и полувымерших обычаев из исторической германской эпохи; затем рельефы картины определяются и ее окраска становится живее благодаря аналогичным преданиям других индоевропейских народов, начиная с Ганга до Британских островов и до ледяной Исландии, – преданиям, в которых слышится одинаковое прошлое, сохранившееся в исторические времена нередко дольше, чем у германцев.

Если мы перенесемся к первым начаткам народа, развитие которого совершалось само по себе, без первоначального соединения различных элементов[32], то мы не в состоянии будем вообразить себе зародышем всех позднейших образований что-либо иное, кроме первой пары родителей. Оно существовало особняком; это было начало первобытной семьи (Urfamilie); они образовали со своими детьми первый нисходящий ряд поколений; и лишь в этом нисходящем ряду лежала гарантия позднейшей национальной будущности. Для достижения последней не оставалось ничего другого, как половые сношения детей между собой; насколько всякая половая связь между родителями и потомками искони признавалась кровосмешением, настолько же первоначально были обычными половые связи между братьями и сестрами; эти связи у самых различных индоевропейских народов – иранцев, эллинов, кельтов – продолжаются еще долго и в исторические времена. Но как можно даже вообразить себе, что могли существовать моногамические половые связи между братьями и сестрами при общем хозяйстве начальной семьи? Царила половая общность, не ограниченная никакими различиями; все братьи и сестры находились между собою в супружеских отношениях, а все их дети были взаимно братьями и сестрами; не существовало наших понятий о целомудрии, супружеской верности: понятия эти появились лишь значительно позже как результаты долгого воспитания и развития более высоких