Гайдамаки - Юрий Мушкетик

— Батюшки! — вскрикнула какая-то женщина. — Кровь на спине, рубаха вся разорвана.

Тяжело дыша, Семен посмотрел наверх, туда, где возились кузнецы и мастер. Потом перекинул через плечо свиту и пошел со двора. Около ворот его догнал дьякон.

— Вот тебе батюшка за труды передал, — сунул он под руку Семена пшеничный каравай.

Семен повертел хлеб, словно это была какая диковина, и зашагал по улице к Зозулину двору.

…Домой вернулся поздно. Не заходя в хату, прошел к хлеву. У будки, положив большую лохматую голову на лапы, лежал Медведь. Услышав шаги хозяина, пес поднял веки, посмотрел печальными, затуманенными глазами. Уже второй день он ничего не ел.

— Медведь, что с тобой? — Семен сел на корточки возле пса. — Болит что-нибудь?

Медведь смотрел на него большими умными глазами, словно хотел что-то рассказать и не мог. Из уголков глаз у него скатились две слезы. Семен отломил краюху хлеба и положил возле пса. Но Медведь даже не взглянул на хлеб.

«Неужели отравил кто? — думал Неживой. — Такой пес был!» Нестерпимо стало жаль Медведя. Маленьким щенком принес он его домой. Вспомнилось, как, напившись молока, тяжело сопя, щенок залезал в старую, выстланную сеном корзину, и только два черных глаза блестели оттуда. Немного погодя, чтобы не сбежал со двора, Семен стал привязывать его крученой суровой веревкой.

Неживой поднялся, пошел в хату.

— Явдоха, Медведь ничего не ел? — спросил он жену. — Видно, пропадает. Налей воды в миску, я побреюсь. Завтра в Черкассы должен ехать, горшки повезу.

Явдоха засветила лучину, налила в миску воды.

— Так рано темнеет, — пожаловалась она. — Завтра воскресенье, может, голову свиную возьмешь да продашь,

Семен кивнул головой. Он и сам думал об этом. Несколько дней тому назад заколол кабана; имел намерение продать сало и телку, а купить корову.

— Хорошо, если только будет время возиться с нею, — сказал из сеней, поправляя кадку с салом.

Семен наточил бритву, поставил на скамью возле лучины миску с водой и, подвинув скамеечку, стал бриться.

В углу под образами, толкая друг друга, шептались два Семеновых мальчугана — шести и двух лет.

— Ремня захотели! — прикрикнул на них Неживой. — Сидите тихо: воду колеблете, не видно ничего.

— Может, внесем кадку в кладовую, — готовя ужин, отозвалась Явдоха.

— Пускай стоит, будем таскаться с нею. Всё равно в среду на базар повезу. Вот и готово, — вытер он об колено бритву, — давай ужинать.

После ужина Семен уже не стал ничего делать. Нужно было пораньше лечь, чтобы не проспать утром. Сон долго не приходил. Семен слышал, как Явдоха мыла посуду, как стучала кочергой, накладывая в печь дрова, чтобы до утра просохли, как ставила тесто.

Проснулся Семен, едва в окнах забрезжил рассвет. Явдоха уже возилась в хате. В печи сердито, словно гневаясь на кого-то, шипели немного подсохшие за ночь, но всё ещё сырые дрова, на большой, почерневшей сковородке потрескивало свежее сало, и от запаха его приятно щекотало в ноздрях.

Перемешивая в надбитом горшке кулеш, Явдоха со вздохом бросила через плечо:

— Медведь сдох.

— Да ну?

— Скрючился так. Наверное, мучился перед смертью. Где его закопать? За садом? — Явдоха налила кулеш в глиняную миску. — Садись, поешь горячего.

Но Семен уже подпоясывался поверх свиты поясом.

— Я и так запоздал. Зозуля будет ворчать. Положи что-нибудь в торбу.

— Сала сырого? Жареного бы, так потечет с него, ещё не остыло. Вот рыбы немного осталось, той, что кума намедни принесла.

— Положи рыбу.

Семен бросил в мешок свиную голову и, взяв из рук Явдохи торбу, вышел из хаты. На дворе было холодно. Ветер раскачивал порожнее ведерко, стучал им по колодцу.

«Ещё разобьется».

Семен зацепил ведро за колышек и пошел со двора. На краю неба уже занималась светло-голубая полоса.

— Давно выезжать пора, — зло встретил его возле сарая Зозуля. — Гершку скажи, что воза три ещё будет — и конец. Зима идет, да и печь не годится: пригребица[38] не сегодня-завтра упадет. Глазури не бери, а окалины пускай побольше даст.

— Веретено надо бы новое, — заметил Семен. — Старое совсем стерлось, верхний круг стал часто спадать.

— Сами сделаем. Тебе лишь бы деньги тратить, сказано — не свои, — ворчал гончар, помогая увязывать сложенные столбиками на возу горшки, крынки, кувшины, макотры. — Сам же и стер веретено, как зубами его сгрыз. Работничек тоже, один убыток. У людей работники как работники, а тут…

Семен молчал, как всегда. Он вообще был неразговорчивым, рос таким сызмальства. К тому же знал, что спорить с Зозулей всё равно, что плевать против ветра, — только себя заплюешь. Давно бы он ушел от Зозули, но где ещё найдешь работу? Зозуля же Семена только ругал, а кулаки, как другим своим батракам, в лицо не тыкал. Он немного побаивался рассудительного, спокойного работника. Почему — Семен не знал. Может, потому, что он никогда не говорил ничего наперекор, молча слушал хозяина, пряча в уголках тонких, резко очерченных губ чуть заметную усмешку.

Зозуля был бы не прочь избавиться от своего хмурого наймита, да кем заменишь его? Неживой понимает в гончарном деле лучше самого хозяина.

Семен вывел из хлева пару гнедых лошадей, запряг в телегу, поправил в передке сено, щелкнул кнутом в воздухе. Лошади тронулись с места.

— На телегу поглядывай, ворон не лови, — кричал вдогонку Зозуля, закрывая ворота. — На спусках потише, придерживай коней.

Ветер всё усиливался и усиливался. Семен свернул на полевую дорогу и, проехав несколько верст полем, выехал снова на большак уже за Ротмистровкой. Теперь ветер дул в спину, стало тише и теплее.

Позади остался колодец со сломанным журавлем, опасный, крутой косогор. В версте впереди маячил молодой дубняк.

«Нужно кнутовище вырезать, — Семен бросил взгляд на лесок. — А кто же там стоит возле куста? Ещё оперся на что-то, похоже на ружье?»

Он беспокойно оглянулся на телегу, ища, что бы взять в руки. Но на возу, кроме горшков, ничего не было. Остановить коней? Поздно. «Чего я боюсь, — успокаивал он себя. — Что с меня взять? Разве кирею, так она старая, ещё и прожженная около кармана».

Лошади шаг за шагом приближались к дубняку. Теперь Семен уже хорошо видел, что это стоит, опершись на ружье, солдат. Он, видимо, ждал подводу. Когда лошади поравнялись с солдатом, тот закинул за плечо ружье и пошел рядом с телегой.

— Далеко едешь? — оглядывая воз, спросил солдат.

— В Черкассы. Может, по дороге — садись, подвезу, — подвинулся Неживой.

— По дороге. Устал немного. — Солдат вскочил на воз, сел, свесив ноги. Ружье положил на колени. — Из самой Шполы иду. У тебя, землячок, нет табачку?

— Есть, — Семен достал кисет. — Земляк, говоришь; может, из тутошних мест будешь?

— Не совсем отсюда, — усмехнулся солдат. — Но всё равно земляк.

— Откуда же ты? По разговору так будто бы с Московщины. Хотя все солдаты одинаково говорят.

— Из-под Мурома. Слыхал про такой город?

— Не слыхал, — признался Семен. — Про Илью Муромца знаю. Далеко этот Муром?

— За Москвой. Я родом с Дона, жил только в Муроме.

— Не понравилось на Дону, или как? Говорят, будто там все казаки в достатках живут.

Солдат поправил ружье.

— Кто как. Есть в достатках, а есть и голодные. Как и везде.

— Вы в Шполе стоите? Скажи мне, не знаю, как тебя звать, зачем вас прислали сюда? Разные слухи в народе ходят.

Солдат, разогревшийся было при ходьбе, начал мерзнуть. Он положил ружье на солому позади себя и, потирая пальцы, прикрыл колени полами шинели. Семен посмотрел на посиневшие от холода руки солдата, подвинулся ещё дальше на край.

— Залезай сюда, — откинул он полу киреи. Так будет теплее. Кирея большая, хоть впятером под нею прячься. Только, когда курить будешь, огонь не рассыпь.

Солдат поблагодарил и, перекинув ноги через полудрабок, полез под кирею. Семен снова завернул полу, и теперь из киреи торчало только два лица: одно смуглое, продолговатое, другое круглое, с белыми стрехами бровей, голубыми, как цветки льна, глазами и небольшим, слегка вздернутым носом.

— Ты спрашиваешь, как меня зовут, — дыша Семену на щеку, начал солдат. — Зовут меня Василием. Василий Озеров. А зачем нас прислали сюда — хорошенько и сам не знаю. У нас слух прошел, что против униатов. Знаешь, наверное, что они творят: совсем хотят нашу веру искоренить. Говорят, значит, что послы наши чаще стали в Польшу ездить и польские к нам. Им, униатам, князьям разным, значит, не по нраву это стало, вот они и заварили кашу. Боятся, чтобы и правый берег к России не отошел. Сами чуют: несправедливо он под ляхом. Может, какие-то перемены будут, так между собой солдаты гутарят. Спрашивали офицеров — те не рассказывают ничего.

— В нашем селе тоже такие слухи ходят. Я никак не пойму, как это паны да против панов войско послали. Ведь униаты — та же шляхта. Ну, чего хитришь! — стеганул Неживой коня.