Новый Михаил - Владимир Викторович Бабкин

очередей и демонстрантов сновали шептуны, нагоняющие страх все новыми и новыми слухами, сновали провокаторы, сновали ораторы, которые зажигали сердца своими пламенными речами, сновали бездельники, сновали карманники, сновали все те, кому любая неразбериха и любой хаос были милы и желанны.

Все это было. И не было лишь одного – власти. Слухи не пресекались. Ситуация с хлебом не решалась. Меры не принимались. Столица с каждым часом все глубже погружалась в хаос анархии при полном самоустранении власти. Вскоре всем стало понятно – так дальше жить нельзя.

Это стало понятно и демонстрантам, и солдатам, и офицерам, и самой петроградской власти. Жизнь утратила привычные очертания и наполнилась чем-то неясным, пугающим, но в то же время и будоражащим кровь.

Революция.

Толпа, ощетинившаяся красными флагами и транспарантами, двигалась по каменному ущелью между бесконечной вереницей домов. Двигалась, выкрикивая лозунги. Двигалась с мрачной решимостью. Двигалась куда-то, просто потому, что туда двигались все.

Революция.

Егорка покатал это слово на языке и довольно причмокнул. События последних дней очень нравились ему. Ну так еще бы – пусть и голодно, но зато же весело! Эти дни наполнили событиями скучную жизнь десятилетнего мальчишки, и он меньше всего бы хотел того, чтобы все происходящее вдруг кончилось, вернувшись в обыденное русло. Пусть веселье продолжается!

Ну, а голодно – ну что ж, его двоюродным братьям и сестрам в деревне куда хуже, чем ему в городе. Батяня его вовремя бросил все и подался на заработки в Петроград. И вот теперь он был объектом глухой зависти для всей деревенской родни. Ну, еще бы – рабочий Путиловского завода жил несравнимо сытнее, чем крестьянин в деревне. Да и вообще, с каждым годом, несмотря на войну, сокращался рабочий день, жизнь становилась более обеспеченной и уже не шла ни в какое сравнение с тем, как жили рабочие еще двадцать лет назад. Во всяком случае, рассказы старых рабочих о жизни в старых заводских бараках холодили кровь пацанов не хуже выдуманных страшилок про нечистую силу.

Так что голод Егорка пока был готов немного и потерпеть. Только вот мамку жалко. В последние дни она приходила домой сама не своя от холода и усталости. И если поначалу она приносила домой хоть сколько-то хлеба, то последние три дня хлеба не стало вовсе. Лишь многие часы стояния на морозе и многие часы отчаяния – вот и все, что выпадало на ее долю. Ну, и конечно, младшим братьям и сестрам не было дела до Егоркиного лихого веселья на улицах – они просто хотели есть. А есть-то было и нечего. Плакала мать, ожесточался отец, смотрели голодными глазами младшие. Как жить дальше и что будет – об этом все время спрашивали взрослые друг у друга.

Егорка покосился на идущего рядом отца. Батя был против того, чтобы его старший сын шел на эту демонстрацию, но, понимая, что малец все равно сбежит из дому, и все равно будет бегать по всяким митингам и демонстрациям, решил все же взять его с собой, держа, таким образом, сорванца в поле своего зрения.

И вот теперь они шагали рядом. Шагали в толпе таких же работяг. Женщин в толпе было мало, да чему ж тут удивляться, если большую часть времени они проводили в бесконечных очередях за хлебом, пытаясь купить хоть сколько-то его, пока мужья их работали на заводах и фабриках Петрограда. Вот и батя Егорки, Иван Петрович Знахарев, слесарь-инструментальщик Путиловского завода, сегодня с самого утра отправился на смену, но дойти до своего рабочего места ему было не суждено: перед воротами стояла толпа митингующих, которые не пропускали никого на территорию завода и призывали всех на демонстрацию.

Батя только успел заскочить домой, чтобы предупредить мамку о том, что идет на демонстрацию и будет неизвестно когда, но оказалось, что мамка все еще не вернулась из очереди за хлебом, а за детьми присматривает соседка. Ну, за детьми она-то, может, и присматривала, но поскольку Егорка категорически отрицал такое определение для такого взрослого мужика, каким был он сам, то и слонялся он где хотел и с кем хотел.

В общем, выбора у родителя брать или не брать Егорку с собой особого не было. Так и оказался Егор в этой толпе. Ему нравилось идти, нравилось что-то кричать, часто даже не понимая значения выкрикиваемых слов. Нет, ну что такое сокращение рабочего дня или уменьшение размера штрафов, он себе вполне представлял. А вот что такое «Земли и хлеба!», он понимал лишь наполовину, в той лишь части этой фразы, которая касалась хлеба. А вот про землю городской мальчишка не мог сказать ничего. Да, вроде как если бы у родни в деревне было бы больше землицы, то тогда… Что тогда было бы, Егорка ответить затруднялся, если бы, конечно, у него об этом кто-то спросил. Ну, что тогда? Не жила бы родня так голодно, как сейчас, так, наверное?

Впрочем, ум десятилетнего мальчишки не очень занимали проблемы деревенской родни, особенно если учесть, как весело стало теперь в Петрограде. Вперед, к революции!

Толпа завернула с Большого проспекта на Шестую линию и двинулась к набережной. Идущие шумели, выкрикивали лозунги о революции, и Егорка выкрикивал вместе со всеми. Батя пытался ему объяснить, что значит это слово – «революция», но не слишком преуспел, постоянно сбиваясь на какие-то конкретные обиды и желания. Наиболее понятно объяснил революцию закадычный друг Матвей, который определил ее так: «Будем сами делить хлеб по справедливости». Впрочем, сам Егор для себя слово «революция» определял как праздник вседозволенности и очень радовался тому, что революция продолжается.

Вдруг толпа зашумела. Что было впереди, Егорке видно не было, но шум и беспокойные крики говорили о том, что впереди что-то нехорошее. И вот прозвучало слово «казаки!», и сердце учащенно забилось. Батяня начал высматривать кого-то поверх голов, держа одновременно сына за руку.

– Казаки! Казаки! Сейчас шашки наголо, и подавят нас!

Демонстрация панически задергалась, пытаясь определить, что же делать дальше – идти вперед, стоять, или же бежать отсюда. Впереди, что-то кричали казакам, но, судя по всему, те никак