Сентябрь - Розамунда Пилчер

Она подошла к плотине; вода переливалась через стену, а позади нее образовалась глубокая заводь. Любимое местечко Генри, он тут купался. Вирджиния села на траву — на том месте, где они летом устраивали пикник. Собаки обожали речку. Они стояли по брюхо в воде и лакали воду с такой жадностью, точно не пили целый век. Вдоволь напившись, они вышли на берег, и отряхиваться им захотелось только у ног хозяйки. Послеполуденное солнце пригревало землю. Вирджиния сбросила куртку и немного понежилась в теплых лучах, однако комары не заставили себя ждать, они летели со всех сторон и кусали нещадно. Пришлось подняться, свистнуть собак и отправиться домой.

Она была на кухне, когда вернулся Эдмунд. Курица уже зажарилась, Вирджиния толкла сухари, чтобы приготовить хлебный соус. Услышав шум подъехавшей машины, она удивленно взглянула на часы — всего лишь половина шестого. Как рано сегодня вернулся Эдмунд! Обычно он возвращался из Эдинбурга не раньше семи. Может, что-то случилось?

Утешая себя мыслью, что ничего плохого случиться не могло, Вирджиния ссыпала толченые сухари в кастрюльку, где уже были все необходимые ингредиенты: молоко, лук, чеснок, и начала размешивать соус. В коридоре, ведущем из холла, раздались шаги. Дверь отворилась, Вирджиния с улыбкой, но все еще слегка встревоженная, повернула голову.

— Сегодня я рано приехал, — сообщил Эдмунд, хотя это и так было ясно.

Вирджиния, как всегда, с удовольствием задержала взгляд на своем муже, и как всегда, он ей понравился: синий костюм в полоску, светло-голубая рубашка с белым воротничком, шелковый галстук от Диора — ее рождественский подарок, в руке портфель. Надо думать, он немного устал: успел ведь и поработать, да и дорога не близкая. Но по нему не скажешь, как всегда, выглядит бодрым и свежим, впрочем, он никогда не жалуется на усталость, а его матушка уверяет, что она ему вообще неведома.

Он был красивый — высокий, с юношеской фигурой, словно и не вступил уже в достаточно солидный возраст, морщины тоже щадили его. Только волосы изменились. Когда-то они были очень черные, а теперь серебристые, но такие же густые и блестящие, как прежде. Молодое лицо и седина, этот контраст придавал ему еще большую привлекательность.

— Что-то случилось? — спросила Вирджиния.

— Кое-что. Я тебе расскажу. — Он подошел поцеловать ее, заглянул в кастрюльку. — Вкусно пахнет! Хлебный соус? У нас жареная курица?

— Угадал.

Эдмунд положил портфель на кухонный стол.

— А где Генри?

— У Эди, придет после шести. Он у нее полдничает.

— Вот и хорошо.

Вирджиния насторожилась.

— Почему «хорошо»?

— У меня к тебе разговор. Оставь соус и пойдем в библиотеку, доделаешь его потом…

С этими словами Эдмунд направился к двери. Похоже, и правда, что-то случилось. Озадаченная и несколько встревоженная, Вирджиния поставила кастрюльку на маленький огонь и последовала за мужем. Когда она вошла в библиотеку, он, присев на корточки, разжигал камин.

Это ее задело — уж не в упрек ли ей?

— Эдмунд, я и сама собиралась затопить камин, как только приготовлю соус и почищу картофель, но сегодня какой-то сумбурный день. У нас было собрание церковного комитета, мы сидели в столовой, сюда не заходили…

— О чем ты? Какое это имеет значение.

Огонь занялся, поленья разгорались все ярче и ярче. Эдмунд выпрямился, отряхнул руки и теперь стоял, глядя на огонь. Вирджиния вгляделась в его профиль, и ей показалось, что он совершенно спокоен.

— В июле мы хотим устроить распродажу, — Вирджиния присела на ручку кресла. — Я получила самое плохое задание — набрать всяких безделушек и прочей мелочи для продажи. Арчи попросил меня дать ему какой-то конверт из управления по лесному хозяйству, сказал, что ты в курсе дела. Конверт лежал у тебя на столе.

— Да-да, совершенно верно. Забыл тебе сказать.

— …и еще одна новость, очень приятная: в сентябре Стейнтоны дают бал в честь Кэти.

— Знаю.

— Уже знаешь?

— Сегодня в клубе я завтракал с Энгусом Стейнтоном. Он мне и сказал.

— Знаешь, бал будет по всем правилам: оркестр, танцы в шатре, официанты и все прочее. А у меня будет повод купить себе новое вечернее платье — что-нибудь сногсшибательное!

Эдмунд повернулся и скользнул по ней рассеянным взглядом. Вирджиния смолкла. Похоже, он ее и не слушает. Выждав немного, она спросила:

— В чем дело, Эдмунд?

— Знаешь, после обеда я не поехал больше в офис. Я ездил в Темплхолл. Разговаривал с Колином Хендерсоном.

Темплхолл. Колин Хендерсон. Сердце у Вирджинии упало, во рту пересохло.

— Зачем ты туда ездил, Эдмунд?

— Хотел подробно все обсудить. Я еще не решил насчет Генри, но теперь я уверен, что это будет правильно.

— Что будет правильно?

— Отправить его туда в сентябре.

— Чтобы он там жил?

— Но мы ведь не можем возить его туда ежедневно.

Так вот оно что! Гнев поднялся в ней медленной волной, гнев и возмущение. Она была вне себя. Ну да, она знала, Эдмунд в их союзе был главным, пожалуй, даже диктатором, но прежде он никогда не действовал тайно. На сей раз он проделал все за ее спиной, он предал ее! Он даже не дал ей возможности защититься, битва была проиграна ею прежде, чем она успела сделать хотя бы один выстрел.

— Ты не имел права! — Вирджиния не узнала свой собственный голос. — Эдмунд, ты не имел права!

Брови его поползли вверх.

— Не имел права? Что ты хочешь этим сказать?

— Ты не имел права ехать туда один. Не имел права отправиться туда, ничего не сказав мне. Я должна была присутствовать при разговоре. Генри не только твой ребенок, но и мой. Как ты смел поехать тайком и все решить за моей спиной, не сказав мне ни слова!

— Я и не думал делать что-то тайком — я же все тебе рассказываю, как есть.

— Ну да, только постфактум. Я для тебя ничто, меня и слушать-то незачем. Должна тебе сказать — мне не нравится такое отношение. Почему, скажи на милость, все решения должен принимать ты один?

— Думаю, потому, что я всегда их принимал.

— Но на сей раз ты действовал тайком! — Вирджиния поднялась с кресла и стояла, крепко сжав на груди руки, словно с трудом удерживалась, чтобы не ударить мужа. Это была разъяренная тигрица, готовая сражаться за своего детеныша, былой уступчивости как не бывало. — Ты прекрасно знаешь, и знал всегда, что я не хочу отправлять Генри в Темплхолл. Он еще очень маленький и не отличается крепким здоровьем. Знаю, тебя отправили в интернат, когда тебе исполнилось восемь лет, знаю, что Хэмиш Блэр уже там, но почему мы все должны непреложно следовать этому обычаю? Что это — закон природы? Она ушла в прошлое, эта викторианская традиция, в наши дни маленьких детей не отсылают из дома. И что плохого, если мы нарушим это правило? Генри прекрасно может оставаться в Страткрое, пока ему не исполнится двенадцать — тогда и поедет в интернат. Это будет разумно. Но не раньше, Эдмунд. Не сейчас.

Он искренне не понимал ее.

— Почему ты хочешь, чтобы Генри отличался ото всех других мальчиков? Почему он должен сидеть дома до двенадцати лет? Хочешь сделать его белой вороной, чтобы все показывали на него пальцем? Может, ты путаешь его с американскими мальчишками, у них уже усы пробиваются, а их все еще за ручку водят.

Вирджиния вспыхнула.

— К Америке это не имеет никакого отношения. Как ты можешь такое говорить? Любая разумная, нормальная мать чувствовала бы то же, что и я. Это ты ошибаешься, Эдмунд. Но ты и мысли не допустишь, что можешь быть не прав. Ты будто живешь в прошлом веке. Ты старомоден, упрям и высокомерен.

Никакой реакции на этот выпад не последовало. Вид у Эдмунда был непроницаемый, как всегда в таких случаях: застывшее лицо, сонные глаза, плотно сжатые губы. Лучше бы он дал себе волю, вспылил, повысил голос, подумала Вирджиния. Но это было не в характере Эдмунда Эрда. В деловых кругах он славился своей невозмутимостью и хладнокровием. Он умел владеть собой, его невозможно было ничем пронять.

— Ты думаешь только о себе, — сказал он.

— Нет, я думаю о Генри!

— Ты думаешь о себе. Для тебя главное — чтобы он был рядом с тобой. Главное — настоять на своем. Жизнь была к тебе благосклонна, ты всегда поступала, как тебе заблагорассудится, родители баловали тебя, они тебя испортили. И, похоже, я продолжал тебя баловать. Но для всех рано или поздно наступает пора, когда приходится взрослеть. Полагаю, для тебя она наступила. Генри — не твоя собственность, и ты должна его отпустить.

Она ушам своим не поверила. В чем он ее обвиняет!

— Я и не считаю Генри своей собственностью. Ты оскорбляешь меня. Он уже самостоятельная личность, и это я сделала его таким. Но ему всего восемь лет, он еще совсем маленький. Ему нужен дом. Ему нужны мы. Он должен находиться в привычной обстановке, чувствовать себя в безопасности, ему нужен его Му под подушкой. Его нельзя отсылать в интернат. Я не хочу, чтобы он уезжал.