И больше никаких парадов - Форд Мэдокс Форд

следовало набросать черновик рапорта о целесообразности прочесть перед вверенным ему подразделением несколько специально подготовленных лекций о причинах войны, так вот этой единственной мыслью, отчетливо выделявшейся в его голове, было воспоминание о том, каким жалким показался ему этот осел Левин. На скованном льдом склоне холма отсутствие подковок на подошвах сапог полковника страшно сковывало каждое его движение, он неуверенно делал пару шагов, но, обреченный на бездействие, тотчас хватал Титженса под локоток и, задыхаясь, выдавал свои путаные предложения…

В итоге с его уст слетала невиданная мозаика мелодраматичных заявлений, поражающих своей непомерной цветистостью, потому как Левин, сначала спустившийся вместе с Титженсом вниз по склону холма, а затем поднявшийся обратно, ни на секунду не выпуская из рук его локоток, сообщил ему чудовищный ворох новостей о той бурной деятельности, которую развернула Сильвия, при этом ничуть не заботясь о соблюдении хронологического порядка и, по правде говоря, не преследуя никакой зримой цели, а единственно по причине теплых чувств, питаемых им самим к капитану… Оказывается, что за пределами этого суетливого, окрашенного в пыльный цвет мира, в серой зоне вокруг него, где гражданское население устраивало чайные церемонии, жалуясь на отсутствие масла, происходили весьма примечательные события!..

Поэтому когда Титженс, сидя на походной кровати, подтянув к себе колени и проклиная парафиновый обогреватель, разразившийся какой-то новой, непривычной вонью, накрылся до самого подбородка мягким одеялом, у него возникло такое ощущение, что он вернулся после двухмесячного отсутствия и пытается разобраться с накопившимися за это время приказами по батальону… Ты входишь обратно в знакомую, немного обветшалую канцелярию и велишь дежурному принести распоряжения за последние два месяца, потому как цена содержащихся в них сведений – сама твоя жизнь… Среди них может оказаться выданное Армейским советом распоряжение надевать каску задом наперед, приказ по батальону всегда носить в левом нагрудном кармане кителя ручную гранату Миллса либо какая-нибудь подробность о том, как правильно носить противогаз!.. Дежурный протягивает тебе пухлую кипу напечатанных на пишущей машинке бумаг с едва различимым шрифтом и замусоленных до такой степени, что их едва можно разобрать, в которой приказы за 26 ноября каким-то непонятным образом прячутся среди датированных 1 декабря, а распоряжения от 10, 25 и 29 декабря напрочь отсутствуют… В итоге из всего этого вороха можно почерпнуть только одно – что у штаба накопилась масса обидных претензий к первой роте; что парня по фамилии Хартопп, которого ты знать не знаешь, недавно разжаловали; что по результатам дознания, проведенного следственной комиссией в третьей роте, была установлена допущенная капитаном Уэллсом растрата в размере двадцать семь фунтов одиннадцать шиллингов и четыре пенса, которую ему незамедлительно приказали погасить, выплатив средства адъютанту…

Поэтому, когда они сначала спустились по черному склону холма, а потом поднялись обратно, капитану бросились в глаза сразу несколько моментов: что генерал рассказал Левину, будто он, Титженс, страшно агрессивен и наверняка поколотит полковника, когда тот сообщит ему об ожидающей его у ворот лагеря жене; что Левин считал себя отпрыском древнего квакерского рода… (при этих словах Кристофер воскликнул: «Боже правый!»); что в основе «непонятных разговоров», о которых без конца упоминал снедаемый страхом Левин, лежало несколько писем Сильвии генералу, не вызывавших в душе последнего ничего, кроме раздражения; и что жена обвиняла его, Титженса, в краже двух ее лучших простыней… Было там и много чего другого. Но после того как капитану пришлось столкнуться с самыми ужасными, как ему казалось, сторонами сложившейся ситуации, он хладнокровно решил обобщить все остальные аспекты расставания с женой, намереваясь рассмотреть каждый из них, не ограничиваясь единственно светским, который – в его представлении – автоматически способствовал сохранению между ними разногласий. Ведь Титженс считал, что в браке англичане, пользующиеся в обществе определенным положением, должны придерживаться простого принципа: никаких скандалов. Независимо от того, царит в их доме согласие или разлад. Как водится, ради слуг, которые, по сути, не что иное, как публика. Значит, никаких скандалов на публику. И в его конкретном случае стремление к закрытости во всем, что касалось личной жизни – отношений с другими, пристрастий и даже самых незначительных, мелких мотивов, – по силе действительно не уступало инстинкту самосохранения. Титженс в прямом смысле предпочел бы умереть, чем быть для других открытой книгой.

Поэтому до сегодняшнего дня Кристофер полагал, что жена тоже скорее умрет, чем позволит нижним чинам обсуждать ее дела… Но теперь это предположение не выдерживало никакой критики и его надо было пересмотреть… Он, конечно же, мог заявить, что Сильвия сошла с ума. Но в этом случае Титженсу пришлось бы подвергнуть переоценке великое множество аспектов их с Сильвией отношений, и процесс этот грозил оказаться настолько масштабным, насколько и длительным…

– Бедный Ноль-девять Морган… – произнес в противоположном углу дежурки ординарец доктора насмешливым, певучим голосом.

Поскольку расслабиться физически Титженс мог, только добредя до позаимствованной у доктора хибары и тяжело опустившись на скрипучую походную кровать, за несколько часов до этого он решил воспользоваться этим благословенным моментом, дабы спокойно обдумать отношения с женой, но вот теперь это оказалось не так уж и просто. В помещении, которое он пригласил разделить с ним Макензи – как выяснилось, в действительности того звали не Макензи, а МакКекни, Джеймс Грант МакКекни, – было слишком тепло без всяких на то оснований. Противоположный его угол отделяли брезентовая перегородка и полосатая индейская штора. И МакКекни, не в состоянии уснуть, решил завести с докторским ординарцем долгий, нескончаемый разговор.

Тот тоже мучился бессонницей и, подобно собеседнику, был не без придури в голове. К тому же, будучи валлийцем из какой-то забытой Богом горной долины, почти не говорил по-английски. У него были растрепанные волосы, напоминавшие шевелюру дикаря с берегов Карибского моря, и обиженные, выпученные глаза. Поскольку когда-то он был шахтером, сидеть на корточках ему было гораздо удобнее, нежели на стуле. Его неразборчивый голос лился, будто плач, время от времени из него испугом выбивалась понятная фраза.

Это причиняло беспокойство, но выглядело совершенно нормальным. Больше года назад, когда шестой батальон Гламорганширского полка разметало в клочья германским бризантным зарядом, он буквально слетел с катушек. А до этого, оказывается, служил там в роте, которой командовал МакКекни. В беседе офицера с рядовым, состоявшем когда-то во взводе или роте под его командованием, не было ничего такого, особенно во время их первой встречи после долгой разлуки, вызванной ранением того или другого. А этого субчика, то ли Джонса, то ли Эванса, МакКекни впервые повстречал в одиннадцать вечера – два с половиной часа назад. И вот теперь они неспешно вели