Диана - Генрих Манн

Горячность Сан-Бакко напомнила Павицу счастливые дни. Ему чудилось, что со всех сторон опять стекается народ; он окружал его, шумно дыша, и Павиц уже чувствовал под ногами доски какой-нибудь бочки с вином. Его глаза засверкали, руки начали дрожать, и он заговорил. Он держал одну из своих больших речей: к этому никто не был подготовлен. Дамы испугались, кардинал равнодушно рассматривал этот новый человеческий тип. Монсиньор Тамбурини утратил на мгновение решительность своих суждений под напором этого красноречия и старался уяснить себе, чего оно может стоить при подходящих условиях.

Герцогиня рассеянно смотрела в сторону; она слишком часто бывала на репетициях в театрах. Мало-помалу она стала разглядывать своих новых знакомых. Бла, скептически изучавшая смену выражений на лице трибуна, производила впечатление элегантной женщины без будущего, тонкой и доброй. Прекрасные, женственные черты ее лица выражали ум. Винон Кукуру, темная блондинка, хихикала в свой носовой платок. Со своим тупым носиком и ямочками она казалась избалованным ребенком, не знающим горя. Но ее сестра Лилиан, — та, казалось, пережила все и была сломлена жизнью. Волосы у Лилиан были темно-рыжие, с фиолетовыми бликами. Она держала опущенными тусклые глаза, кончик ее носа начинал краснеть, руки уныло лежали на коленях, как бессильные моллюски. Чужому взору девушка представлялась совершенно белой и холодной от умерших скорбей, забытых в ее груди, точно трупы. Она позволяла видеть эти трупы каждому. Никакое общество не было достаточно важным, чтобы стоило что-нибудь скрывать от него.

Висевшие за спиной дам, за Тамбурини и Сан-Бакко, на длинной стене галереи старые картины были такими же неблагодарными слушателями Павица, как и общество на балконе. Молодой человек с зачесанными на виски и лоб волосами и неодинаковыми глазами с задумчивой нежностью глядел вдаль, вытянув голову над высоким, жестким плоенным воротником. Миловидная, богато одетая девочка, пускала мыльные пузыри над столом, на котором лежали ее карманные часы. Ее попугай с криком улетал, ее собака бросалась к столу. Видно было, что шпиц будет еще проделывать всякие штуки, а птица — кричать, когда часы малютки уже остановятся и радужная пена ее десяти лет лопнет. Рядом с ней мрачная, как смерть, красавица с волнистыми волосами, вся в аграфах и развевающейся вуали держала в руках решето. Ее жирный, заостренный на конце палец, указывал на дырявую утварь, как на жизнь, в которой все напрасно и бесплодно. Юдифь, стройная дева, высоко поднимала бледное лицо под украшенными драгоценными камнями волосами и не глядела на свои сильные руки, в которых сверкал меч и истекала кровью голова.

Павиц делал судорожные усилия, чтобы поддержать в себе иллюзию, что его окружают почитатели. Мало-помалу его красноречие потонуло в общем равнодушии. Он заикался, хватался за влажный лоб и, наконец, замолчал, пристыженный и несчастный. Старая княгиня все время таращила на него глаза, открыв рот. Едва он замолчал, она закрыла рот и заговорила о чем-то другом.

Двое слуг с выбритыми, ласковыми губами тихо разносили прохладительные. Герцогиня и Бла взяли снежные трубочки; кардинал положил кусочек сахару в воду со льдом; Сан-Бакко и Павиц подлили в нее рому; Кукуру пила чистый ром; ее дочь Винон ела ванильное мороженое. Монсеньер Тамбурини приготовил оранжад, причем фруктовый сок капал ему на пальцы, и предложил его печальной Лилиан. Она небрежно протянула руку; он отвел стакан и с искривленным ртом и грацией плохо укрощенного зверя попросил:

— Сначала улыбнитесь!

Она повернулась к нему спиной, но встретила взгляд матери и вздрогнула. Она опять обернулась к Тамбурини, улыбнулась ему с таким видом, как будто могла сделать и это, и выпила напиток разом, как будто решившись принять яд.

Кукуру наложила себе полную тарелку мармеладу. Она крикнула лакею: «La bouche». Резким движением она так сильно перегнулась в сторону, как будто хотела засунуть голову под стул; потом с треском вынула изо рта челюсти и положила их в подставленную чашку.

— Вам нужны зубы для еды, а мне только для разговоров. Жую я небом, — с усилием завыла она голосом, который вдруг стал глухим и старушечьим. Он прокатился по галерее, благородные очертания которой были созданы для тонких, вдумчивых речей людей духа.

Кардинал беседовал с герцогиней о монетах и камеях. Он велел принести ящики и показывал ей некоторые экземпляры.

— Я никак не мог узнать, откуда вот эта. На одной стороне изображена виноградная кисть, а на другой под буквами иота и сигма амфора.

Она воскликнула, пораженная:

— Я ее знаю! Она с Лиссы, моего прекрасного острова. Я напишу епископу; вы позволите мне, ваше преосвященство, предложить вам еще несколько?

— В состоянии ли вы еще сделать это? — спросила Кукуру. — Ведь ваши земли отняты у вас.

— Вы правы, я совсем забыла об этом.

Она подумала.

— Ну, епископ пришлет мне монеты из любезности, — улыбаясь, сказала она.

— Нет, нет, оставьте это лучше!

Старуха была недовольна. Она опять вставила свои зубы и заговорила ясно.

— Друг Антон слишком много занимается такими глупостями, не поддерживайте его в этом. Он думает только о том, куда бы выбросить свои деньги, и у него ничего не остается для энергичных предприятий, от которых богатеют целые семьи. Если у нас есть деньги, то есть и обязанности!

Кардинал тихо вставил:

— Все в свое время, милый друг.

Он больше не обращал внимания на старую даму, искавшую подтверждения своего мнения у монсиньора Тамбурини. Он подул на покрытый резьбой камень и нежно провел по нему пальцем. Она насмешливо крикнула:

— Как он чистит его! Как он влюблен в этот вздор! Друг Антон, вы всегда были бабой!

Тамбурини опять обратился к Лилиан.

— Спойте что-нибудь, — сказал он, и под сладкой оболочкой, в которую он облек эту просьбу, смутно чувствовалось что-то грубое, как будто угроза господина и владельца. Она отвернулась, не взглянув на него. Мать резко крикнула:

— Ты слышишь, Лилиан, тебя просят спеть. Для чего ты берешь дорогие уроки?

Девушка беспомощно взглянула на герцогиню.

Та попросила:

— Сделайте мне удовольствие, княжна Лилиан.

Она тотчас же встала и медленно направилась к концу галереи. Там она остановилась и спела что-то. Ее не было ясно видно. Ее голос боязливо носился по галерее, точно придушенный сумраком. Сверкающая фигура мраморного мальчика за ее спиной прикладывала палец ко рту. Ей похлопали, и она вернулась на свое место, усталая и без следа оживления на щеках и в глазах.

Близилась полночь; герцогиня простилась. Ее ждала карета кардинала: она пожаловалась на длинную дорогу, и графиня Бла предложила ей сопровождать ее.

Обе женщины проехали Лунгару. На углу Борго на заднем плане мелькнули колонны св. Центра. Перед кабачками при свете садовых подсвечников сидел народ и пил вино. Некоторые с громкими криками играли в морру.

— У бедной Лилиан вид жертвы, которой нет спасения, — заметила герцогиня.

Бла объяснила:

— Жертва материнской политики. Кукуру потеряла свое состояние. Она необыкновенно деловита и дает векселя под будущее своих дочерей; но слишком крупные векселя, ей ничего не останется. Вы ничего не слышали о покойном князе?

— Кое-что. Говорят, что он растратил все, что у него было, на актрис.

— К нему несправедливы, он давал деньги так же охотно актерам. Он был горячим поклонником открытой сцепы, и где бы в Неаполе или вообще в королевстве подобное учреждение ни боролось с трудностями, он являлся на помощь. В более поздние годы он сам разъезжал с труппой. Он сидел каждый вечер во фраке и черном парике, чопорный и глубоко серьезный, среди шумной публики самого низшего пошиба. В заключение он поднимался на сцену и кланялся. Актеры были его детьми, он женил их и давал им приданое, мирил ревнивых мужей и жен и выслушивал их любовные исповеди. Его семья не имела ничего еще при его жизни. Княгиня уже сорок лет любовница графа Бурнсгеймба.

— Все еще? — воскликнула в испуге герцогиня.

— Успокойтесь, ваша светлость. Вы слышали, что сказал кардинал: все в свое время. Теперь заботиться о содержании семьи приходится уже не матери, это должна делать Лилиан.

— Таким же способом?

— По-моему, худшим. Женщина с тонкой натурой и находясь в крайней нужде, возмущается против такого Тамбурини.

Они оставили за собой замок и мост Ангела и поехали по Корсо Витторио. Между гордой могилой цезарей и жалкими руинами недостроенной улицы над сверкающей рекой танцевали в развевающихся одеждах запоздалые веселые ангелы во плоти. Из резко очерченной тени, отбрасываемой новыми строениями, на лунный свет прокрадывались неопределенные фигуры, худые и ленивые. Они протягивали мягкие руки преступников проституткам, которые выходили им навстречу без шляпы, с открытой грудью, покачиваясь, вихляя бедрами и зевая.