Книга россказней. Новеллы - Герман Гессе

На четвертый день терпение Казановы было готово лопнуть. И тут объявился, еще довольно рано, до полудня, Ледюк, примчавшийся на взмыленной лошади, весь забрызганный грязью весенней распутицы. Радостно и растроганно приветствовал его хозяин, и Ледюк принялся, прежде чем наброситься на хлеб, ветчину и вино, торопливо рассказывать:

– Прежде всего, ваша честь, велите заложить лошадей и пересечем еще сегодня швейцарскую границу. Офицеры-то не приедут, так что дуэль не состоится, зато я знаю наверняка, что на вас вскорости напустят соглядатаев, сыщиков и наемных убийц, если вы здесь еще задержитесь. Говорят, сам герцог возмущен вами и лишил вас своего покровительства. А потому торопитесь!

Казанова долго не раздумывал. Головы он не терял, бывали времена, когда беда приближалась к нему куда как ближе, наступая на пятки. Однако он согласился с испанцем и велел собираться, чтобы ехать до Шаффхаузена.

Для прощаний времени у него оставалось немного. Он заплатил хозяину, подарил старшей дочери на память черепаховый гребень, а младшей – торжественное обещание как можно скорее вернуться, собрал свои чемоданы, и не прошло и трех часов с той минуты, когда прибыл Ледюк, как он уже сидел вместе со слугой в почтовой карете. Были взмахи платочками, были прощальные слова, и вот быстрый, запряженный резвыми лошадьми экипаж выехал со двора трактира на улицу и покатил по размокшему тракту.

II

Приятного было мало – вот так, сломя голову, без приготовлений, бежать в совершенно чужую страну. К тому же Ледюк не мог утаить от помрачневшего хозяина, что его великолепную, приобретенную лишь несколько месяцев назад карету пришлось оставить в руках штуттгартцев. Тем не менее Казанова, когда они подъезжали к Шафф-хаузену, вновь повеселел, а поскольку граница уже осталась позади и они добрались до Рейна, он довольно равнодушно принял сообщение о том, что в Швейцарии почтовые лошади не в ходу.

Пришлось нанимать лошадей до Цюриха, а пока дело улаживалось, оставалось время для доброго обеда.

При этом бывалый путешественник не упустил возможности хотя бы бегло ознакомиться с укладом жизни и обычаями чужой для него страны. Ему пришлось по душе, что трактирщик патриархально восседал во главе стола, а его сын, хотя и был в чине капитана, не стыдился стоять за его спиной и следить за сменой блюд. Вечно спешащему страннику, который очень полагался на первое впечатление, показалось, что он попал в хорошую страну, где неиспорченные люди удовлетворены скромной, но уютной жизнью. К тому же он чувствовал себя защищенным от гнева штуттгартского тирана и жадно вдыхал, после долгого пребывания при дворах и на службе монархов, воздух свободы.

Нанятый экипаж подъехал вовремя, Казанова и его слуга сели в него и продолжили путь, навcтречу клонящемуся к закату желтому солнцу, в Цюрих.

Ледюк видел, что его господин, откинувшись на подушки, пребывает в послеобеденной задумчивости, он подождал некоторое время, не захочет ли тот завести разговор, и заснул. Казанова не обращал на него внимания.

Отчасти после прощания с юными жительницами Фюрстенберга, отчасти из-за хорошего обеда, отчасти из-за новых впечатлений в Шаффхаузене Казанова впал в полнейшее умиление и, отдыхая от беспокойства последних недель, ощущал с легким изнеможением, что он уже далеко не юн. У него, правда, еще не возникало ощущения, будто звезда его блестящей кочевой жизни начинает клониться к закату. И все же он предался размышлениям, которые начинают одолевать скитальцев раньше прочих людей, размышлениям о неудержимом приближении старости и смерти. Он полностью доверил свою жизнь непостоянной богине удачи, и она отметила и баловала его, она уделила ему больше внимания, чем тысяче его соперников. Однако ему было доподлинно известно, что Фортуна любит лишь молодых, а молодость ускользает безвозвратно, и он уже не был уверен в ее благосклонности и не знал, не оставила ли она его.

Разумеется, ему было всего тридцать пять. Но он успел прожить не одну жизнь. Добился любви сотен женщин, побывал в темницах, дневал и ночевал в карете, вкусил страхов беглеца и гонимого, а кроме того, лихорадочно, с горящими глазами проводил изматывающие ночи за игровыми столами многочисленных городов, выигрывал состояния, проигрывал и отыгрывал вновь. Он видел, как его друзья и враги, подобно ему блуждавшие бесприютными странниками по земле в погоне за счастьем, попадали в беду и оказывались во власти болезней, томились в темнице и переживали позор. Пожалуй, не менее чем в пятидесяти городах трех стран у него были друзья и расположенные к нему женщины, но захотят ли они его вспомнить, если он явится к ним когда-нибудь больным, старым и нищим?

– Ты спишь, Ледюк?

Слуга воспрянул:

– Что изволите?

– Через час мы будем в Цюрихе.

– Должно быть.

– Ты знаешь Цюрих?

– Не лучше своего отца, а я его никогда не видел. Город как город, правда, я слышал, будто там много блондинок.

– Блондинки мне надоели.

– Ах вот как. Должно быть, после Фюрстен-берга? Надеюсь, эти две крошки вас не обидели?

– Они меня причесывали, Ледюк.

– Причесывали?

– Причесывали. И учили меня немецкому, вот и все.

– И только-то?

– Довольно шуток. Послушай, я старею.

– Давно ли?

– Брось глупости. Да и твое время уже подходит, разве не так?

– Для старости – нет. Чтобы остепениться – пожалуй, но только с почетом.

– Ты свинья, Ледюк.

– Позвольте с вами не согласиться. Родственников не едят, а я больше всего на свете обожаю свежую ветчину. В Фюрстенберге она была, между прочим, солоновата.

Не на такую беседу рассчитывал Казанова. Однако он не вспылил, для этого он был слишком усталым и благодушно настроенным. Он просто смолк и вяло отмахнулся. Сонливость одолевала его, и мысли разбегались. И когда он впал в полудрему, в памяти всплыли времена ранней юности. Ему пригрезилась в ярких, просветленных тонах и чувствах гречанка, которую он повстречал молоденьким франтом на корабле у Анконы, а еще его первые, фантастические приключения в Константинополе и на Корфу.

Карета тем временем катила все дальше, а когда Казанова очнулся, она уже гремела по булыжной мостовой, потом переехала мост, под которым шумела черная река, отражавшая красные огоньки. Они прибыли в Цюрих, в трактир «Меч».

Сон как рукой сняло. Казанова потянулся и вышел, приветствуемый учтивым хозяином.

– Итак, Цюрих, – произнес он, не обращаясь ни к кому.

И хотя еще вчера он собирался ехать в Вену и не имел не малейшего понятия, чем заняться в Цюрихе, он, оживленно поглядывая по сторонам, последовал за хозяином в трактир и выбрал себе на втором этаже удобную комнату с прихожей.

Отужинав, он вернулся к своим прежним размышлениям. Чем более покойно и уютно он себя ощущал, тем более серьезными представлялись ему сейчас, задним числом, опасности, которых ему удалось избежать. Стоит ли впредь добровольно рисковать собой? Стоит ли, после того как бурное море само выбросило его на мирный берег, без нужды вновь отдаваться на волю волн?

Если он не ошибся в подсчетах, его состояние в деньгах, векселях и движимом имуществе составляло около ста тысяч талеров. Для мужчины, не обремененного семьей, этого было достаточно, чтобы обеспечить тихую и безбедную жизнь.

С этими мыслями он улегся в постель и спал долгим сном, увидев череду умиротворяюще счастливых снов. Он видел себя владельцем прекрасной виллы, живущим привольно и весело, вдали от столиц, общества и интриг, и все новые и новые видения сельского очарования и чистоты.

Сны эти были столь прекрасны и столь наполнены ясным ощущением счастья, что Казанова пережил утреннее пробуждение почти как болезненное отрезвление. Однако он тут же решил последовать этому последнему знаку своей доброй богини удачи и воплотить свои видения в действительность. Осядет ли он здесь или вернется в Италию, Францию или Голландию, но с этого дня он решил отказаться от приключений, погони за удачей и внешней роскоши и как можно скорее устроить себе спокойную, беззаботно-независимую жизнь.

Сразу же после завтрака он оставил Ледюка в комнате, а сам в одиночку и пешком покинул гостиницу. Давно забытое чувство свободы увлекло странника прочь, за город, в луга и леса, И вот он уже неспешно прогуливался вдоль озера. Нежный весенний воздух тепловатыми волнами накатывал на серовато-зеленые луга, на которых светились радостью первые желтые цветочки, а живые изгороди по краям были усыпаны красновато-теплыми, набухшими почками. По акварельно-голубому небу плыли пушистые белые облака, а вдали над окрашенными в серое лугами и голубоватыми елями на предгорьях торжественно возвышались белым зубчатым полукругом Альпы.

По едва волнующейся поверхности воды двигались несколько весельных лодок и барж под большими треугольными парусами, а на берегу мощеная чистая дорога вела через светлые, отстроенные по большей части из дерева селения. Возницы и крестьяне попадались навстречу, и некоторые учтиво приветствовали его. Все это настраивало на добродушный лад и подкрепляло его добродетельные и разумные намерения. В конце тихой деревенской улицы он подарил плачущему ребенку серебряную монетку, а в трактире, где после почти трехчасовой пешей прогулки остановился передохнуть и перекусить, он любезно угостил хозяина своим нюхательным табаком.