День лисицы. От руки брата его - Норман Льюис

— Я больше не оставлю тебя здесь, — сказал он. — Мы сегодня же вернемся вместе. Мы имеем право сами решать свою судьбу.

Но Элена замотала головой.

— Нет, нет! Как я могу? Так нельзя. Бросать работу, не предупредив! Ведь я же подписала договор. Зачем же делать глупости?.. О господи, ты только посмотри на часы!

Она вскочила и потянула его за собой.

— Они даже не знают, что я ушла. Если бы ты предупредил, я попросила бы дать мне выходной на сегодня.

Она спешила, высокие каблучки ее лакированных туфель нетерпеливо стучали по тротуару.

— Но что же нам делать? — спросил он. — Если ты хочешь уехать, никто не может тебе помешать. Они не могут задержать тебя насильно.

— Не знаю, — ответила она. — Все это так внезапно. Нужно подумать, как все-таки поступить лучше. Хотя бы день-другой, чтобы собраться с мыслями. Послушай, — сказала она через минуту, — сегодня вечером я все обдумаю и напишу тебе.

Эта мысль ее, видимо, обрадовала.

— Да, я напишу тебе перед тем, как лягу.

— Ты не напишешь, — сказал он. — Начнешь откладывать со дня на день, а я опять буду неделями ждать писем.

— Я напишу тебе сегодня, даю тебе слово. — Голос ее пресекся. — Не думай, что я не хочу отсюда вырваться. Если б ты только знал!

— И зачем тебе понадобилось уезжать из дому? Я просто не понимаю зачем.

— Я и сама не понимаю, — отвечала Элена. Теперь она уже плакала не таясь, и ее озабоченное, чересчур накрашенное лицо стало горестно-безобразным, как у испуганного ребенка. Ему вдруг, как никогда в жизни, захотелось обнять ее, но они шли в толпе. Здесь повсюду были толпы.

Глава XII

Первой пришла этим утром в полицейский участок Пакита, цыганка, проведшая минувшую ночь с доном Федерико Вилановой. Сколько ей лет, Пакита не знала и в зависимости от настроения называла любую цифру от двадцати до двадцати пяти. Она была красива какой-то особенной красотой, чужеземной и броской; такие профили встречаются порой на старинных монетах или на осколках карфагенских ваз и действуют неотразимо на пожилых мужчин, чьи вкусы складываются под влиянием классического образования. Многих деревенских жителей ужасала дерзость ее манер и одежды: чрезмерно открытая блузка и вызывающе узкая юбка, туго обтягивающая слишком полные для цыганки бедра.

Кальес заставил Пакиту прождать в приемной полчаса, и, когда ее наконец впустили в кабинет, она дала почувствовать свое недовольство, сильно хлопнув дверью. Потом уселась, закинув ногу на ногу, обнажив на мгновение смуглую ляжку, и, достав из-за пазухи пачку сигарет, закурила.

— Прошу прощения, — сказал Кальес, — у нас здесь не курят.

Пакита прищелкнула языком и вышвырнула сигарету в окно.

— Не очень-то приятно торчать тут у вас, да еще когда этот недоносок-писарь, или кто он там, все время пялит на тебя глаза.

— Дело в том, что вы пришли немного не вовремя, — сказал Кальес. На письменном столе перед ним лежал неоконченный рапорт, и он все еще держал в руке перо. В присутствии Пакиты он чувствовал себя неловко. — Постарайтесь покороче. И пожалуйста, одерните юбку.

— Там, где я была, по крайней мере умеют вежливо разговаривать с людьми, — сказала она. И, почувствовав запах дезинфекции, добавила: — У вас тут воняет, как в венерологической больнице.

— Приступим к делу. Что вам угодно?

— Мне удалось еще кое-что узнать о Виланове.

На лице Кальеса появилось отсутствующее выражение, как у ростовщика, который почуял, что ему хотят предложить невыгодную сделку.

— Вас это, кажется, совсем не интересует?

— Не интересует, — сказал Кальес. — Все, что нужно, мы о нем знаем. Ничего серьезного он собой не представляет.

— Значит, я зря старалась?

— Откуда мне знать? — ответил Кальес. — Зря? Все может быть. Вам виднее.

— И по-вашему, это честно? Я изо всех сил обрабатываю Виланову, а вы вдруг идете на попятный и заявляете, что он вас не интересует.

— Если, говоря вашими словами, вы все еще обрабатываете Виланову, то только ради собственной выгоды. Вы не убедите меня, что это не так.

— Ради собственной выгоды? Это мне нравится! Вы не хуже моего знаете, что у этого старого индюка нет ни гроша за душой.

Ноздри Пакигы трепетали, рот презрительно кривился.

Кальес пожал плечами. Он бы охотно уклонился от разговора с цыганкой, но какое-то непонятное чувство заставляло лейтенанта поддерживать с ней беседу. Привычный запах зотала не мог перешибить сильный, манящий запах тела Пакиты.

— Послушайте, а что же будет с Пепе? — спросила она.

— Пока что все остается по-прежнему, — ответил Кальес.

— Может, еще скажете, что вообще ничего мне не обещали? Я помню, вы говорили, что его дело будет пересмотрено.

— Я ничего вам не обещал, — сказал Кальес. — Все зависело от вас. Я достаточно ясно все вам это объяснил, вы же со своей стороны не очень-то стараетесь выполнять принятые на себя обязательства.

— Быть может, вы мне подскажете, что я еще могу сделать? Когда вам было нужно, чтобы я напакостила жителям деревни, вы пели по-другому.

— Ну, с тех пор вы себя особенно не утруждали, — сказал Кальес. — Это был единственный случай, когда вы оказались нам полезной. А между прочим, на днях километрах в двух отсюда выгрузили целый миллион сигарет. И в деревушке все про это знали — все, кроме вас да ваших приятелей-актеров.

Кальес почувствовал, что ищет повод унизить Пакиту. Он был зол и вовсе не хотел смягчаться. Он и сам не знал почему, но всякий раз, когда Пакита похвалялась перед ним скандальными подробностями своих похождений, им овладевала мстительная злоба, словно ее поведение каким-то образом марало и его лично. В утешение себе он припомнил, что полиция почти всегда обязана своими успехами сотрудничеству с такими вот осведомителями. Заметив, что Кальес снова ее разглядывает, Пакита переменила позу. Юбка задралась выше колен. На сей раз Кальес не отвел взгляда и отрывисто сказал:

— Приходить сюда еще раз вам будет неудобно. Вас могут заподозрить. Я дам вам один адрес. — На последней фразе он смущенно запнулся.

Пока Кальес записывал на бумажке адрес, Пакита, торжествуя, наблюдала за ним. Сколько хлопот и беспокойства, она просила, унижалась, шпионила, а в конце концов он клюнул, как и всякий другой, на самую простую приманку. Шевельни бедрами, покажи кусочек обнаженного тела. И лев укрощен! О, Пакита прекрасно знала такие взгляды. Ей не впервой было ловить их на себе. Он шарил глазами там, где не положено, смотрел на нее, как смотрит птица на горстку зерен, насыпанных в ловушке. Хорошо же, райская птичка, зернышки свои ты получишь — в другой раз. И заплатишь за них. Этот сорт мужчин был ей хорошо знаком. Пусть ночку-другую помечтает о ней. Один адрес, вот как? Удивительно, если он выдержит два дня. А потом, когда он сдастся, всем ее бедам конец, и двери тюрьмы распахнутся наконец перед Пепе.

Играя бедрами, цыганка спустилась по лестнице, миновала комнату дежурного и вышла на улицу. В солнечном свете утра еще ярче заиграли алые и черные краски ее наряда. Из балагана на пляже, где помещался театр, доносились обрывки нестройной восточной мелодии — там уже репетировали. До чего же ей все это опротивело! Пакита замедлила шаг и направилась к кафе «Двадцатый век».

Кафе было построено в 1900 году. Отсюда взялось и его название, которое теперь лишь вводило в заблуждение. Здесь все сохранялось, как в те времена, когда на производстве местной пробки можно было нажить небольшое состояние. Драная обивка из черной шершавой кожи походила на помятую оберточную бумагу, стойка была заставлена громоздкой старомодной утварью из потускневшего серебра, на стене олеография Эйфелевой башни, угрюмый старик официант с болячками на лице, поступивший в кафе еще мальчишкой.

Пакита устроилась в углу. В кафе за столиками сидело шесть посетителей — все старики в твердых черных шляпах, высокие воротнички, черные галстуки бабочкой. Перед каждым стояло по пустому стакану. Это все были владельцы плантаций пробкового дуба, которых изобретение металлических пробок для бутылок почти совсем разорило; теперь у них было сколько угодно свободного времени, и они могли сидеть в кафе, делая вид, что их дела обстоят неплохо. Брились они через день; уголки их крепко сжатых ртов были словно подперты снизу невидимыми колышками, и даже на близком расстоянии невозможно было определить, на самом ли деле от них пахнет кожей, или это только кажется.

Старики окинули Пакиту оценивающим снисходительно-разочарованным взглядом, при этом они вытягивали головы вперед, совсем как черепахи, и, казалось, были готовы при малейшей опасности спрятаться под спасительный панцирь.

В кафе забрел пропахший навозом крестьянин, но, сообразив, что не туда попал, нагло хохотнул, побренчав в кармане деньгами. Встретив взгляд цыганки, он еще раз звякнул монетами, повернулся и вышел. Вошли несколько рыбаков и расположились пить вино из глиняного кувшина. Рыбаки любили похвастать и посмеяться, но, когда доходило до дела, норовили уйти в кусты и потому для Пакиты интереса не представляли. Прошло целых полчаса, но за это время появился лишь один новый посетитель — продавец газет, для отвода глаз державший в руках одну-.единственную, будто бы купленную для себя, газету.