Попугай с семью языками - Алехандро Ходоровский

автоматы. Га врезался в них, точно бегемот-мститель, и через пару секунд, молотя вымазанными грязью кулаками, превратил их мозги в кашу. Раздавив с хрустом чье-то плечо, он выхватил из подмышки у противника автомат, направил на Аурокана, спустил курок… Пуля попала в щеку, отразилась от скулы, прошла через глаз и, чиркнув по лбу, потерялась в туче пыли. На лице Аурокана остался шрам в виде буквы L, и он рухнул на землю. Созвездие душ исчезло, как и луч, служивший ему осью. Лишенная грязи почва вновь стала сухой и бесплодной. Боли, колотясь в судорогах, лизала шрам, пытаясь вернуть силу божеству. Поселяне, казалось, пробуждались ото сна. Среди разбросанных повсюду внутренностей валялись пять тысяч трупов. Четыреста солдат по-прежнему наступали, словно зомби, с примкнутыми штыками. Внезапный, безудержный гнев охватил оставшихся в живых. Как один кинулись они на военных, раздирая их на части ногтями и зубами. Против них бросили танки. Крестьяне побежали в горы, знакомые с детства, и исчезли там. Как-то сразу стемнело; большая звезда возвестила о приходе ночи.

В этом стыке между мирами Лаурель Гольдберг чувствовал себя отверженным. Теперь его сопровождал прозрачный Ла Росита вместе с призраком головы Солабеллы. Находиться в мощном поле двух эфирных сущностей было настолько утомительно, что Лаурель подумывал, не сдаться ли солдатам. Пусть со мной покончат! Зачем сражаться такому неприкаянному, как я? Еврей, укорененный в культуре, но не в пространстве, он придавал большое значение слову «кто» и пренебрегал местоимением «где». Слишком поздно он осознал, что главное в его существовании — точка соприкосновения с материей. Он сожалел, что впустил захватчика в свое тело, став виновником своего несчастья. Лучше навсегда уйти…

Лаурель видел, как сияние Аурокана становится ослепительным шаром в окружении ореола душ: они служили божеству пищей, не ведая того. Аурокан жадно пожирал их, мерцающих, невинных, и, глотая, раздавался вширь. Даже твари, похожие на желе, спрятались в испуге. Тело Лауреля осталось свободным! Он мгновенно взлетел к серебристой нити и уцепился за нее, не заметив, что следом движется Ла Росита. Лаурель спустился к своему пупку, испытывая к нему новую, особенную нежность и с облегчением вступил во владение своим организмом. Ла Росита, подкравшись, вошел через темя и притаился на задворках сознания, готовый при малейшей оплошности Лауреля захватить власть над телом.

Выпучив жабьи глаза, Га смерчем ворвался в монастырь:

— Танки целятся в нас! Сейчас будет стрельба! Спасайся кто может!

Перед лицом угрозы аббат послал брата Теолептуса, игравшего на пианино, сесть за клавиши колокольного механизма и подобрать что-нибудь успокаивающее. Теолептус взобрался на башню, включил инструмент и заиграл фортепьянную партию из шёнберговского «Лунного Пьеро». Танки, нуждаясь в новых жертвах, полные ненависти к непонятной музыке — иностранной и развращающей, — взяли башню на прицел и выстрелили. Алюминий, мрамор, прочие холодные материалы, пошедшие на архитектурные причуды, нагрелись и, падая, словно облака, цветы, пена, первый раз вписались в окрестный пейзаж. Брат Теолептус осыпался по частям на пол со своей незаконченной фреской; красные лоскутки стали последним штрихом, плавниками рыб в четырех океанах, на которых опирались ноги Христа.

Крошечный кусочек плоти Теолептуса упал на нос аббату. Тот печально и торжественно прошествовал к алтарю, взял облатку и положил ее в чашу. Потом затянул панихиду по усопшему среди грохота пушек и падения крестов.

Когда крестьяне кинулись на солдат, Лаурель проснулся в объятиях Боли и почувствовал укол в печень.

— Не растрачивай попусту свою любовь! Это я, Лаурель!

Боли издала разочарованное «о-о!». Лауреля с ног до головы пронизала дрожь:

— Я для тебя ничто! Тебе важно только тело, потому что в нем обитал твой любимый. Но знай, что твоя страсть направлена на меня! Я питал это тело, умягчал его молитвами. Я сохранил его девственным. Я — творец волшебства, и напрасно приписывать его демону, который прикрылся моей невинной оболочкой. Пока ты не признаешь, что тебе нужен я, ты не дотронешься до меня!

И он грубо оттолкнул девушку.

Боли, ослепленная взглядом глаз, некогда служивших Аурокану, слушала его, но не слышала. Наступление одержимых прекратилось, и, конечно же, Лаурель не замедлит поддаться ее чарам. Клетки этого тела хранили, подобно Граалю, память о Боге.

Крестьяне обратились в бегство, и бенедиктинцы поняли, что заслона между ними и танками больше нет. Они быстро поползли по песку, сдиравшему кожу, в направлении монастыря. Среди монахов были Зум и Хумс; последний то и дело морщил нос от вони, доносившейся из кармана приятеля.

— Где твой вкус?! Носи в карманах духи «Жуа» вместо этого прокисшего уксуса!

Зум опустил руку туда, куда указывали дрожащие ноздри Хумса, и достал пригоршню зелено-лиловой массы. Испытав рвотный позыв, он пополз быстрее и первым достиг монастырских ворот.

Энаниту, прикрытую смуглыми руками Ла Кабры, начали терзать родовые схватки; они непрерывно учащались. Лаурель нес золотую лохань, завернув ее в собственное праздничное облачение. Боли шла перед ним, виляя то вправо, то влево, добровольно обрекая себя на страдания, чтобы выбрать для обожаемого тела путь, свободный от острых камней. Лаурель же в гневе шел, не разбирая дороги. Шрам на лбу жег кожу, словно расплавленный свинец. Он улыбнулся: на лице его остался знак L — Лаурель, а не А — Аурокан! Все происходит с умыслом, случайностей нет. Итак, в этом теле должен обитать он, отныне и навсегда.

Ла Росита, строя коварные планы, следил за мыслями приютившего его мозга. Для себя он решил, что L означает «Ла», и помолился, чтобы новый выстрел прочертил на другой щеке R, то есть «Росита».

Все они добрались до монастыря на полминуты раньше Га. Когда разлетелся музыкальный механизм и невозмутимый Акк спустился с наблюдательного пункта, записывая обстоятельства превращения брата Теолептуса в отбивную, выяснилось, что не хватает Аламиро Марсиланьеса и Эстрельи Диас Барум.

Поэтессе мешала двигаться ползком ее обширная грудь. Скоро они с Марсиланьесом отстали. Аламиро подумал:

— Она сказала, что можно вставлять ей во все дырки, кроме главной, предназначенной для человека с божественным ликом. Но фон Хаммер уже сунул туда свой револьвер; и где Аурокан? Капитан Черные Сиськи, вперед! Теперь-то я возьму свое!

И Марсиланьес отключил возлюбленную ударом камня в висок. Он потащил ее под помост, расстегнул брюки, обнажил мускулистые ноги Эстрельи, сжал ее ягодицу и вошел в женщину страстно, до конца. Аламиро работал с мощью быка и быстротой швейной машинки. Влагалище, непривычное к подобным опытам, откликнулось первым: удивление, затем удовольствие, предвкушение, экстаз. Эстрелья пришла в себя и хотела было отбросить своего поклонника кулаком, но могучий оргазм заставил ее заскрипеть зубами и