На круги своя - Август Стриндберг

Таким образом господин Лундстедт ни на минуту не расставался со своими знакомыми, а когда круг друзей ему опостылел, он принялся оживлять героев книг, которые читал. Поскольку он уже год брал в приходской библиотеке Купера, класс наполнился Охотниками за черепами и ланями, Следопытами, Кожаными Чулками и им подобными. Сначала мальчики, разумеется, над ним посмеивались, но со временем привыкли и сами стали называть друг друга этими прозвищами.

Учитель постоял в пустом классе, населяя его людьми, а потом пошел в церковь — скоротать остаток вечера за органом. Обитель Божья — это деревянная лачуга без башен, с квадратными мирскими оконцами, похожая на перестроенную грузовую шхуну, которая до того, как ее подняли на сушу, долго лежала в иле на большой глубине. Самый большой предмет в церкви ключ: огромный, точно якорь, даже носить его полагалось в обеих руках, чтобы не потерять.

Внутри церковь куда веселее и напоминает лоток с игрушками на рождественской ярмарке, кукольный театр, туалетный столик старой девы, Китайский домик на Дроттнингхольме, ресторацию или лавку старьевщика. Потолок — конек с поперечными балками, на них большие морские змеи, тресковые головы, летучие мыши и антилопы, под балками висят флагманские корабли и деревянные голубки, которые инвалидная команда продает как средство от мух[31], люстры и корабельные фонари; алтарь — большой туалетный стол с подсвечниками, флаконами, фарфоровыми куклами, изречениями с карамельных оберток и бумажными цветами, стены увешаны щитами и мечами с траурным крепом, а также изображениями овец, пастухов, царей и цариц.

Оттого в пустой церкви уютно, она кажется обитаемой, и Лундстедту хорошо там, как в комнате, где долго жили и где скопилось множество сувениров. Но орган далеко не сразу подчинился воображению учителя. Лундстедт еще хранил в памяти базальтовую пещеру из церкви Святого Иакова, откуда того и гляди могли вырваться бури и валы, здесь же его ждала маленькая выкрашенная белой краской шифоньерка с двумя регистрами: четырехфутовым принципалом и двухфутовой вальтфлейтой. Больше всего его печалило то, что диапазон был всего три с половиной октавы: представьте себе бассейн, где невозможно сделать гребок, чтобы тотчас не упереться в стенку. Унылые клавиши, почерневшие, будто зубы старухи, напрямую связанные с абстрактом, так что слышно, как вентили открываются и захлопываются, словно захлопывается дверь, когда тебя выкидывают на улицу. В звучании органа было что-то резкое и недоброжелательное; ноты кричали, как чайки и крачки, — это был настоящий прибрежный орган: иногда он крякал, словно утка, иногда выл лисицей; а когда ветер дул с моря и механизм сырел, то даже басы вели себя неприлично.

Но вдохновенное воображение юноши снабдило этот орган сорока двумя регистрами органа из Святого Иакова; над пюпитром молодой человек прикрепил зеркало, чтобы наблюдать за тем, что происходит в церкви, а когда он оставался один и ничего не происходило, то в волшебном зеркальце, как он его прозвал, отражалась церковь Святого Иакова. В алтаре он видел Вестиново «Преображение»[32], на кафедру поднимался магистр Лундберг, на хоры входила Ангелика с отцом. Вот церковный сторож, вот юноши и девушки, ждущие первого причастия, вот кантор и ученики. Господин Лундстедт сыграл фугу, которую исполнил в последний вечер после экзамена, и как в тот раз его охватила дрожь благоговения перед собственным величием и могуществом: ноги нажимали на воображаемые педали, руки брали недостающие октавы и выдвигали несуществующие регистры.

Когда ему надоедало играть, он спускался на берег, к морю. Тут было приволье глазу, простор воображению, и никто не мешал. Пробка в полоске водорослей, похожих на черную оторочку морской пены, непременно была из России, и учитель рисовал себе, как она венчала бутылку вина, поданную к царскому завтраку, или как торчал из нее штопор потомка какого-нибудь героя из «Фенрика Столя»[33]; если попадался обломок уключины, Лундстедт рисовал себе кораблекрушение при ужасающих обстоятельствах; в пустой бутылке искал записку от потерпевшего с изъявлением его последней воли. Когда же море, этот мусорный ящик, не приносило никаких игрушек, Лундстедт ложился на камни и переделывал облака, перерисовывал волны, перекраивал берег и давал имена островкам, шхерам и бухтам. Тут был Кастельхольм, тут Стрёмсборг, тут Орставик; маяк на Ландсурте, ярко-белый при солнечном свете, Лундстедт назвал «Зубочисткой» в память об обелиске на Слоттсбакке и так далее.

Но за играми господин Лундстедт пренебрегал своими земными обязанностями. Так к Иванову дню он еще не вскопал сад, ни разу не ловил рыбу, и лодка его рассохлась.

6

На острове Ронё было только три рыбачьих дома, которые стояли в полумиле друг от друга, да еще пасторский и господский дома. О господах Лундстедт кое-что слышал, но видеть их ему не доводилось. И немудрено, ведь господа были несовершеннолетние и воспитывались в Стокгольме, а посещать господский дом, который стоял в самой глубине острова, у Лундстедта не было повода. Но вот пастор распорядился, чтобы по субботам пономарь забирал там приходскую почту, и как-то вечером господин Лундстедт отправился через лес и торфяные болота туда, где должен был находиться незнакомый дом. Он решил срезать путь и пошел через болото. По дороге он то и дело наступал на вальдшнепов, спугнул лосенка и увидел барсука, выходящего на вечернюю прогулку; его все время кусала мошка, плясавшая в закатном свете над багульником и голубикой. Кочки торчали из черной воды, точно детские могилки, и проседали, когда он прыгал на них за морошкой.

Чем дальше господин Лундстедт углублялся в лес, тем ярче желтели ягоды, самые маленькие были еще повернуты своими розовыми щечками к солнцу; на мокрой дороге, сложенной, как плавучие мостки, из веток и лапника, торчали юные сосны, прямые, словно удочки, с кисточками на верхушках. Вдруг послышался собачий лай, Лундстедт увидел дым и решил, что прекрасный дворец где-то поблизости. Подойдя поближе, он заметил две длинные трубы, торчавшие из облака кленовой листвы. Кленовые носики на вечернем ветру звенели и трещали, как горох в высушенных гусиных глотках, на которые служанки наматывают пряжу. Господин Лундстедт в нерешительности останавливается и обдумывает, что скажет хозяевам, когда придет, и, пока он так стоит, ему кажется, что клены водят его за нос, оставляют с носом и приставляют нос: римский, греческий, еврейский, вздернутый, и нос-гусиную-гузку. Так он какое-то время играет с носами, но приходит слуга и спрашивает, что ему угодно.

Господин Лундстедт вежливо отвечает, и слуга проводит учителя мимо псарни к дому. Это низкое белое здание с каменным гербом на лбу, а на гербе под княжеской короной высечены карточный джокер и оленья голова. Господина Лундстедта вводят в прихожую. Там на стенах рыцари вонзают в кабанов свои копья, легавые держат кабанов за уши, а ландскнехты дуют в валторны, заткнув раструбы кулаками. Слуга указывает Лундстедту на бамбуковое кресло и исчезает за дверью, которая, вероятно, ведет на кухню: когда дверь закрывается, Лундстедта обдает запахом лука.

Справа распахнута другая большая дверь, и господин Лундстедт видит уголок дубового шкафа на черных круглых ножках, наклонившись вперед, различает очертания спинки стула, плечи какого-то господина, а когда господин поворачивает голову, завитые пряди его парика табачного цвета, и слышит голос пожилого мужчины:

— Это, любезные мои господа и фрекен Беата, хотите верьте, хотите нет, «Рюдесгеймер» семьсот сорок пятого года, который его величество, блаженной памяти король Фредрик еще при жизни заложил в подвалы под этим полом, любезные мои господа и фрекен Беата, и причем целую пипу[34] его величество привез с наследственной земли Гессен, именуемой также Касселем, для выездов на охоту, а также других непредвиденных случаев здесь, в обожаемом им Фреснесе. Вино тончайшее, его вкус сильно превосходит наше, так сказать, воображение, любезные мои господа и фрекен Беата… что там такое? «Какой-то господин желает видеть фрекен!» Фрекен Беата! Вас хочет видеть какой-то господин!

Появляется дама; на висках у нее с каждой стороны красуется по три штопора. Она приглашает господина Лундстедта пройти в ее комнату. Учитель следует за ней через залу, которая выходит на веранду с видом на море и на маяк, и попадает в кабинет с белой миниатюрной мебелью, обитой розовым ситцем. Над диваном портрет в пастельных тонах и силуэт.

— Прошу вас, садитесь, господин органист! Садитесь на диван и чувствуйте себя как дома, — начала фрекен Беата. — Лейтенант сейчас занят, у него гости, которые приехали поохотиться. Я слышала, господин органист недавно из Стокгольма и учился в академии. Я тоже училась в академии, ходила в класс ван Бома, но теперь все позабыла. Ну, что там за новости с почтой? Пастор хочет получать ее в субботу? Жаль, ведь мы так привыкли читать газеты! А что господин органист думает о нашем пасторе?