Сладкая жизнь эпохи застоя: книга рассказов - Вера Кобец

— Водочки, водочки выпить надо, — загудел Петруша. — Люда, тебе налить? Наталья? Не хочешь — дело твое. А ты, Людмила, молодцом. Еще? Отлично.

Но ничего отличного не было. Люда хлестала водку с самого начала. Не подливать ей нужно, а наоборот, увести от стола. Я почувствовала, что начинаю злиться на Петрушу. Чего, собственно, он добивается? И, неожиданно для себя, встала.

— Не дергайся, — насмешливо сказал Петька. — Все идет своим чередом, все уже давно записано в Книге судеб.

— Я что-то не понимаю, о чем у вас речь, — сказал Борис, глядя на Петрушу с полным недоумением.

— А тебе сегодня понимать и не положено, — спокойно ответил тот.

Элла серебристо засмеялась:

— Думаю, дело в том, что все уже захмелели. Да и поздно отчаянно. Мне пора, — докончила она, поднимаясь.

— Секунду, — Борис бросился в комнату.

Элла неспешно двинулась в сторону прихожей.

— Где-то тут была моя сумка, — донесся до нас ее голос. — Вот. Нет, это, наверно, Наташина.

Пришлось идти ей на помощь. За столом осталась одна Люда.

Когда сумку наконец нашли и Элла накрасила губы и обмотала шею длинным шелковым шарфом, спустившимся до конца подола, в прихожей возник Борис, деловито похлопывающий себя по карманам куртки.

— А ты-то куда собрался, хозяин? — растягивая слова, спросил Петруша.

Борис глянул на него изумленно:

— Я должен проводить Эллу.

— Элла на машине.

— Ну и что? Сейчас поздно.

— Вот именно. Пора по койкам.

— Пора, пора, — засмеялась Элла и крикнула в сторону кухни: — Милочка, до свиданья!

Все это напоминало какую-то пьесу, но я никак не могла вспомнить какую, хотя и отчетливо представляла себе следующую сцену, изображающую нас с Петрушей, растерянно топчущихся в прихожей, после того как закрылась дверь за Борисом и Эллой и настала тишина.

Тишину почему-то страшно было нарушить, и возвращались мы в кухню чуть не на цыпочках.

Люда все так же сидела за столом.

— Будь добр, достань мне чемодан с антресолей, — сказала она Петруше.

— Не глупи. Он вернется через полтора часа, — бесцветным голосом ответил философ.

— Я знаю. Это не имеет значения, — сказала Люда.

Петька молчал.

— Мне самой лезть на антресоли? — В голосе Люды послышалось что-то, похожее на любопытство.

— Люда, вы прожили девять лет.

— Да, на два больше, чем следовало.

Очень точно, отметила я про себя. Именно тогда появилось ощущение, что они вышли на финишную прямую. Я пришла к ним — как раз сирень расцвела — и сразу же поняла, что произошли какие-то перемены, а они старательно делают вид, что все как прежде, и особенно старается Борис. Но как же постарела за это время Люда, вдруг осознала я, и мне стало страшно. Я сжалась в углу между окном и буфетом, а флегма Петька летал по кухне, на ходу переставляя стулья. Его обычная невозмутимость испарилась без следа.

— Он на гребне сейчас, поэтому и зарвался, — тонким фальцетом выкрикивал Петруша. — Но это же ненадолго; он к тебе привык, он даже не представляет себе, до какой степени не может жить один. — Еще стул полетел в сторону. — Без тебя.

Последним двум словам убедительности недоставало. Лицо Люды стало похоже на сморщенное яблочко.

— Петь, у нас речь шла о чемодане и антресолях.

Чертыхнувшись, Петруша вышел из кухни. Люда посмотрела на меня вопросительно:

— А ты что молчишь?

— Не думаю, чтобы на тебя подействовали какие-либо слова.

— Неважно. Каждый выполняет свой долг до конца, — она дернула уголком рта, — или ты этим и собираешься заняться? На всякий случай: за бельем приедут из прачечной утром в четверг, серый костюм в химчистке — квитанция и расчетные книжки здесь.

— Ты с ума сошла.

Люда сняла телефонную трубку, вызвала такси…

Через полчаса она уехала. Петруша повез ее чемодан, а я осталась мыть посуду. Название пьесы я вспомнила — ее финал не сулил мне удачи. Но Петруша прав: не к чему дергаться, все уже давно записано в Книге судеб.

Райские кущи

По ночам снится тарелка супа. Она полна до краев. Суп горячий и золотистый. Тарелка большая. Фарфор толстый, грубый. Иногда кажется, что суп — луковый, о котором неоднократно читала в романах, иногда — суп-лапша, который ел на экране на Собакевича похожий Лаврецкий в «пронизанном солнцем» фильме. Фильм был тутти-фрутти: просторный усадебный дом, колонны, злословье в гостиной, юная героиня, борзые, любовь. Все это свалялось в клубок, и клубок закатился куда-то. Осталась в памяти супница; с благородным рисунком, тяжелая. Лаврецкий держал ее крепко своими медвежьими лапами. Ложки не было видно. А было слышно какое-то чавканье или рычанье. Отчетливо: Федор Иваныч Лаврецкий страдает от голода возле огромной, лапшой и бульоном наполненной супницы. Он мучается, в глазах стоят слезы, а над рекой поднимается тонкий туман.

Единственный раз, когда мне случилось и вправду прочувствовать вкус еды, пришелся на неподвижный (жара облепляет со всех сторон) летний полдень. И был густой сад, буро-коричневые стволы деревьев, белый, среди деревьев расположившийся стол. На стол поставили скромного вида закусочную тарелку с резными краями, изображавшими синий с золотом виноградный венок. На этой тарелке лежал кусок кекса. Я вежливо-осторожно взяла его, медленно поднесла ко рту, почувствовала, как запах только что испеченного теста щекочет мне ноздри, зажмурилась — и проглотила. Чудо: секунду я была полна счастьем и сытостью. Но только секунду, а потом сразу все кончилось, и пустая тарелка белела на мраморном столике, синие с золотом виноградные листья дразнили. «Ну как, червячка заморила?» — «Да, заморила» (с отчаяньем). — «Вот и отлично». И они продолжали о чем-то своем разговаривать. Мне было восемь лет, и непонятно, почему я не крикнула: «Я еще хочу!» Почему не сказала: «Я голоднее, чем раньше. Я ничего не успела распробовать. Дайте мне что-нибудь!» Я молчала: молча сидела возле стола. Над головой шелестели сочувственно ветки и листья. Шмель жужжал, и пустая тарелка все время притягивала мой взгляд. Слабость к тарелкам, расписанным кобальтом с золотом, так же как слабость к садовым мраморным столикам, я сохранила. «Ну а теперь нам пора, нас ждут дома к обеду». — «Очень приятно, что заглянули. Ну как, кекс был вкусный?» Путь домой по жаре, бесконечный и трудный.

По ночам снится тарелка супа.

Но неужели мне никогда не случалось есть досыта? И что мне мешает сделать это сейчас? Я беру сковородку. Котлеты, картошка — и сразу же ощущение: ничего не получится. Но почему же? Еще есть морковь и капуста. Если заправить как надо… Звонок телефона резко врывается в приготовления. «Я сейчас ухожу, я уже в сапогах», — говорю я Алене-Надюше-Марише. У меня нет никакого желания с ней разговаривать. Но ей и не нужно, чтобы я говорила. Она хочет произнести монолог и немедленно приступает. Она говорит — я не слушаю, но что-то из ее речевого потока все-таки добирается до сознания, и от какого-то, в общем, случайного слова во мне закипает и паром рвется наружу протест. Еще понимаю, как это нелепо, но кто-то решительно-бойкий уже дал приказ в наступление, и я рвусь в атаку, я исступленно жму на гашетку, и наконец мой огонь заставляет умолкнуть надсадное тарахтенье ее пулемета. Тишина. Трубка повешена. Я с удивлением смотрю на свои тарелки. Видно, что на них были морковный салат и котлеты, следы картошки с капустой уничтожены начисто.

В свое время Дмитрий Вахтангович часто водил меня в рестораны. Если перечислять их, список получится пышный. И все названия вызывают какой-то отклик. Я помню размеры и форму залов, расположение столов, пальмы в кадках (стиль ретро) во вновь открытом, десятые годы «воссоздающем» дорогом кабаке и крысиную мордочку музыканта в не менее дорогом, но другом. Помню буфетчицу — красавицу с ярко-багровым шрамом на скуле, помню огромный, лепниной украшенный ресторан на вокзале, маленький павильончик на взморье, дубом обшитый старинный зал (вход для избранных) и рыжую тапершу в платье с большим декольте, которая мощно, с надрывом играла сентиментальные пьески, и это было смешно и грустно, но стук ножей-вилок, звуки отодвигаемых стульев, гул голосов так удачно аккомпанировали роялю, что все мы вдруг превращались в массовку какого-то полузабытого фильма. Похожее настроение дал чуть позже «Регтайм», такой же эффект давал, как я слышала, «Мост Ватерлоо». Пьяно и сладко, и вечер окончен. Ты идешь по проходу к бесшумно распахивающимся дверям. Зеркало. Низкий поклон гардеробщика, получившего щедро на чай. Швейцар. И все кончено. Но еда? Где еда? Еды не было.

Ладно. В конце концов, стоит ли вспоминать милейшего Дмитрий Вахтанговича? Он призрак эпохи румынских оркестров, и рестораны его — тоже призраки. А разве я мало общаюсь с сегодняшними людьми? И разве мало меня зовут в гости? И разве не кормят? Например, та художница. Она меня несколько раз зазывала, но я каждый раз находила предлог отказаться. А потом кто-то обмолвился, что она дивная кулинарка, и я запомнила это и начала предвкушать, как она снова меня пригласит, и я приду к ней, и крабы, салаты и кулебяки радостно мне улыбнутся, а хозяйка, сказав «минуту, сейчас», войдет, вся сияя, внесет жаркое на блюде, прикрытом диковинной — с тремя ручками — крышкой, и сытный, благословенный запах еды наполнит уютную, празднично освещенную, маслом картин сверкающую комнату. Я предвкушала, сглатывала слюну, и в день, когда приглашение поступило, бегом побежала: купила полураскрытые розы у черного, совесть давно потерявшего маленького грузина, спешила, счастливая, под дождем среди колющих зонтиков, ругани, луж; радостно позвонила, взлетев на четвертый этаж, и растеряла свои предвкушения, как только хозяйка (брючки в обтяжку, туфли на металлических каблучках), чмокнув меня — «ай да розы, сейчас я ими займусь, загляденье», — куда-то исчезла, а очень вежливый и совершенно мне незнакомый мужчина с длинным «актерским» лицом подошел, чтобы взять и повесить мой плащ. Теперь понятно, что правильнее было не раздеваться, а сразу уйти, но трусость, а также остатки надежд не позволили. Ноги сами собой повели в комнату, где сидели какие-то люди и среди них пожилой седовласый «норвежец», — как объяснила мне, тут же ко мне спиной повернувшись, вертлявая обезьянка лет сорока в монашеском балахоне и с цепью на поясе. Стульев на всех не хватало. Лежали на шкуре медведя, томились у стен. К столу идти было незачем; там стояло декоративное блюдо, а вокруг — хоровод таких же декоративных тарелок. Вошла художница, принесла нечто, утыканное изысканными резными палочками; заговорила о Сартре (она была уже очень немолодой, пик ее популярности приходился на середину шестидесятых). «Я люблю русскую водку», — сказал норвежец. Бородач в густо латанных джинсах играл на гитаре. Смотрелось все это неплохо, но мучил отчаянный голод, а на стене прямо напротив меня висел большой натюрморт (бесстыдство натурализма): каравай хлеба, гигантские яблоки, рыба со вспоротым брюхом.