Единственная любовь Казановы - Ричард Олдингтон

Фламиния еще не успела вернуться в замок Лаурано, а гондола с псевдо-Мартой уже достигла места своего назначения; молодая особа в платье Марты поспешно взбежала по ступеням и, сняв маску, предстала, краснея, перед Казановой во всей красе графини Розауры, — довольный, но сгорающий от нетерпения Казанова мгновенно схватил ее в объятия, расцеловал и похвалил. Она была такая аппетитная, что он чуть не пообещал тотчас жениться на ней, как только она «сделает его счастливейшим из людей».

Эти дети более беззаботной эпохи не знали ни стеснения, ни самоугрызения, омрачающих подобные краденые радости. Правда, ни один из них не считал, что они поступают целомудренно, и не утверждал, что господь одобряет союз, который не одобряют люди, но они и не терзались проблемами морали…

Не было у них времени раздумывать о не свойственном им пуританстве или наслаждаться его противоположностью. Блез со всей решимостью великого мастера, который не допустит, чтобы его шедевры пострадали от желания жертв нагулять больший аппетит, настоял на том, чтобы немедленно подать им ужин. Начать он предложил с супа, именовавшегося в меню «Velouté à la Reine d’Amour»[44]… Каждому блюду, как обнаружил Казанова, взглянув на карточку, было дано соответствующее новое название, хотя само блюдо могло и не быть столь уж оригинальным, как это изображал Блез. И хотя его кухня была, безусловно, оценена, еще больший успех имели придуманные им названия блюд. Розаура не знала ни слова по-французски, так что Казанове пришлось по очереди объяснять каждое название с соответствующими иллюстрациями…

К тому времени, когда Казанова объяснил Розауре все названия: суп «Бархатистый — для Королевы любви», «Устрицы Венеры из Адриатики», «Перепелки Ночей любви» и «Баранье седло Клеопатры» и они отведали всех этих блюд и выпили соответствующего вина, глаза Розауры заблестели, щечки раскраснелись, а корсаж принял несколько измятый вид.

«Пора подавать шампанское», — подумал Казанова.

Тут поэтически-гастрономический талант Блеза достиг новых высот артистизма. Ледяное шампанское сопровождалось округлыми холмами замороженного крема с дикой малинкой наверху каждого, и называлось это: «Груди прекраснейшей из венецианок». При этом подавались конфеты, размером и цветом напоминавшие золотые монеты и именовавшиеся «Золотой дождь для чресл Данаи», а в корзиночке лежали маленькие, прикрытые кружевной салфеточкой пирожные под названием «Истинные водоемы любви».

Казанова воспользовался намеком, а Розаура не оказала сопротивления.

Марко и Джакомо сидели у одного из окон апартаментов Казановы и смотрели на Большой канал. Оба молчали: Казанова устремил невидящий взор на тронутую рябью нефритовую воду, а Марко с любопытством и, пожалуй, не без зависти разглядывал лицо своего друга. Как это Джакомо — с помощью какого скрытого обаяния, а возможно, и просто грубой силы — удается мгновенно приворожить к себе женщин, размышлял Марко.

Правда, женщин, пожалуй, легко соблазнить, но у них же уйма причин оказать сопротивление! Однако только не Джакомо. Женщины готовы были рисковать не только своей репутацией и положением в свете, но и возможностью пожизненного заключения в монастыре, лишь бы провести несколько ночей с ним…

А Казанова думал: неделя — как долго тянется неделя, когда ждешь хорошенькую женщину, и как быстро она пролетает, когда эта женщина покоится в твоих объятиях.

Вид у него был такой печальный, что Марко не удержался и задал не вполне благовоспитанный вопрос:

— Ты что, разочаровался в своей Розауре, Джакомо?

Вопрос этот вырвал Казанову из его мечтаний, и он с удивлением посмотрел на друга.

— О чем ты говоришь? Разочаровался? Она была прелестна! Какие губы и волосы, какие груди и плечи, какой темперамент! Да это женщина, о каких мы читаем у древних, — это Делия, Лесбия[45]…

— Тогда почему же ты такой мрачный?

— Терзаюсь сожалением, быть может, легким раскаянием. Она провела последнюю ночь со мной то в экстазе, то в горьких слезах.

— Не понимаю, почему тебя так волнуют женские слезы?

Казанова с удивлением посмотрел на друга.

— Я же хочу, чтобы женщины были счастливы, — просто сказал он.

— Ну, в таком случае не тем путем ты к этому идешь, — заметил Марко, возможно, надеясь таким образом предупредить друга. — Ты утверждаешь, что влюбился в Розауру — и она, безусловно, влюблена в тебя, — однако, по твоим же собственным словам, ты сделал ее несчастной.

— Пф! — Казанова не без презрения посмотрел на человека, к которому не тянет женщин. — Ничего ты не понимаешь. Она же пережила незабываемые минуты в своей жизни. Даже когда она обратится к вере и будет считать, что я отправлюсь в ад, она не сможет не вспоминать те мгновения экстаза, причем с бесконечным сожалением о том, что они прошли. Она плакала не потому, что разочаровалась, а потому, что хотела невозможного. Она хотела приручить богов, надеть на Венеру корсет и туфли на высоком каблуке. Хотела, чтобы недельный медовый месяц растянулся на всю жизнь. Хотела всегда жить в казино, есть французские блюда и спать со мной. Она сказала, что я человек порочный, и отчаянно разрыдалась, когда я сказал, что собираюсь стать епископом. Ей хотелось жить в казино и в то же время сбежать в какую-нибудь протестантскую страну — эту ужасную Англию или туманную Голландию — и выйти за меня замуж! А потом она так плакала, что мне надоело.

— Я ее не виню, — сказал Марко. — Это было жестоко с твоей стороны — сказать, что ты станешь епископом, после того, что ты с ней проделывал. Почему бы тебе не уехать за границу и не жениться на ней?

— Что?! — Казанова был явно возмущен. — Бросить все ради пары нежных губок и упругого тела? Что?! Чтобы жена венецианского аристократа сбежала с молодым человеком без гроша в кармане, к тому же в сане дьякона? Ты что, с ума сошел?

— Без гроша в кармане? — подхватил Марко. — Да ты же всего три недели назад взял банк.

— Любовная интрижка, обставленная должным образом, чертовски дорого стоит. К тому же этот малый, Блез, возможно, и гений горшков и сковородок, но жулик в своих отчетах. Однако я ни о чем не жалею. Розаура стоила всех этих затрат, и даже больших. И все же…

Он умолк и снова посмотрел в окно.

— Что — все же? — напомнил ему Марко.

— Я думаю, мне лучше на время уехать в Рим.

— В самом деле? — Марко был этим обстоятельством в известной мере доволен, тем не менее добавил: — Мне будет недоставать тебя. А как же с Розаурой?

— Она хотела слишком многого, — сказал Казанова. — Даже после того как признала, что бежать бессмысленно. Дай-ка припомнить. Какая была составлена программа? Ах, да! Я должен посылать ей каждый день сонет и письмо, и каждый вечер петь серенаду, и никуда не выходить из казино. А Дзордзе день и ночь должен сидеть в гондоле и привозить ее ко мне, как только она сможет сбежать из дома. Ах, нет! Единственный для меня выход — это Рим. Триумвирату, конечно, известно о нашем романе, а Розаура рано или поздно устроит такой скандал, что они вынуждены будут действовать, и дело кончится для нее монастырем, а для меня — тюрьмой Пьомби…

Казанова был прав: шпионы действительно донесли Триумвирату, что синьора графиня Лаурано семь ночей подряд спала с Казановой в снятом им казино; они даже умудрились сообщить меню Блеза и сколько все эти блюда, по всей вероятности, стоили, — настолько тщательно благие правители надзирали за своими детьми. Триумвират удовольствовался тем, что переслал донесение своих шпионов кардиналу-архиепископу, чтобы он принял или не принял меры — как сочтет нужным.

И так уж получилось, что, когда Марко и Казанова сидели на верхнем этаже и обсуждали Розауру, сенатор Брагадин сидел в это время внизу и слушал посланца архиепископа, рассказывавшего ему про Розауру и Джакомо. Посланцем этим был монсеньор Ломбардини, мужчина необъятных размеров, с умными черными глазами, синими от вина и бритья щеками и носом картошкой, пользовавшийся, однако, всеобщей любовью за чрезвычайную приятность манер и приверженность латыни. Злые языки утверждали, что монсеньор Ломбардини годами не читал Библии на латинском языке, боясь испортить непорочность своего изложения.

— Его высокопреосвященство не стал бы снова беспокоить ваше превосходительство из-за такого пустяка, — сказал монсеньор, — если бы ваше превосходительство не распространяло своей высокой протекции на этого любезного, но бесстыжего молодого человека…

— Я чрезвычайно обязан его высокопреосвященству, — сухо перебил его Брагадин, — могу я узнать его пожелания?

— Этот молодой человек не без талантов, — избегая прямого ответа, сказал Ломбардини, — хотя должен с сожалением сказать… — и тут ученый муж содрогнулся, — я слышал, как он неверно цитировал Вергилия. Ах, мессир Брагадин, мы живем с вами в век бесстыдства. Какой предмет для вечных сожалений, что мы не живем в Золотой век! Когда святой отец давал ученым звание кардинала за чистоту латыни! Садолетус и наш с вами соотечественник Бембус — Пьетро Бембо, патриций, как и вы, ваше превосходительство, и человек, который…