Великие битвы великой страны - Сергей Алексеев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Молчать! За матушку царицу! Из пушек пали! – кричит разъяренный Кар.
Стрельнули пушки. Понеслись ядра и злая картечь в сторону наступающих. Молодцы пушкари, точен солдатский глаз. Да только не дрогнули пугачевцы. На месте погибших – сразу же новые, словно нет никаких потерь.
– Их смерть не берет!
– Их великие тысячи! – зарокотали снова солдаты.
– Бей, пали! Бей, пали! – не унимался Кар.
Кричит, а сам нет-нет да на санки свои посмотрит. Кони быстрые, санки легкие. В случае чего, спасут они генерала.
Еще ближе придвинулись пугачевцы. Теперь уже не только конные, но и пешие на виду. Движутся, движутся, движутся. Не остановишь восставших рать.
– Отходи! Отступай, братцы! – понеслось по солдатским рядам. – Сдавайся царю-государю Петру Третьему.
Зашевелилось Карово войско. Врассыпную солдаты. Кто в плен, кто в сторону недалекого леса.
Прыгнул Кар в свои генеральские санки. Эх, эх, пропадай чины и награды!
Отъехал генерал версты три. Остановился, перевел дух. Вдруг невесть откуда появилась ворона. Поравнялась она с генеральским возком, растопырила крылья:
«Кар-р!»
«Свят, свят», – закрестился генерал с перепугу и снова плеткой коней. Да так, что дамская муфта из санок вон.
«Слушаюсь, ваше Сиятельство!»
Ждал генерал Рейнсдорп генерала Кара. Не прибыл на помощь Кар-генерал.
Ждал генерал возвращения Хлопуши, не вернулся Хлопуша.
Понял губернатор, что колодник его провел.
– Русише швайн, – ругнулся.
Стал Рейнсдорп думать о том, как все же покончить ему с Пугачевым.
– Вот что. Позвать ко мне старика Кобылина.
Явился Кобылин.
– Слушаюсь, ваше сиятельство.
– Хочешь сто рублей серебром и медаль от царицы?
– Желаю, ваше сиятельство.
– Ну и хорошо, собирайся.
– Куда, ваше сиятельство?
– В лагерь к злодею.
Понял старик зачем, в глазах помутилось.
– Да я же стар! – взмолился Кобылин.
– Ничего-ничего. Так оно даже и лучше есть.
– Да я и кинжала ему в ребра не всуну.
– Не надо, не надо кинжал. Ты ему – яду.
– Яду?! Так стариковские руки мои дрожат.
– Что?! – заревел генерал. – Руки дрожат? Плетей захотелось? О, доннерветтер, всыпать ему плетей.
Понял старик Кобылин – выбора нет.
– Слушаюсь, ваше сиятельство!
Честь и приветствие
Вот так радостный день у Пугачева! То-то удача! И Кара разбили, и вернулся Хлопуша. Порох, ядра, пушки привез. Мортиры – целых три штуки. И привет от работного люда. Дружбу-союз с Урала. И Гришатка вернулся. Герой! Без него – как знать, может, и не было бы здесь мортиры.
– Ну, Соколов-Сокол, уважил, уважил! Исполнил, как есть, мое государственное поручение. Ну, Соколов-Соколенок, порадовал!
Произвел Пугачев Хлопушу в полковники.
– Ну, а тебе какую награду? – обратился к Гришатке.
Подумал Гришатка и говорит:
– Мне бы, батюшка, в Тоцкое…
И вот едет Гришатка в Тоцкое. Сабля при нем. Шапка на нем. Пистолет настоящий за поясом.
Блестит, искрится на солнце снег. От яркого света глаза смыкаются. Прикроет Гришатка глаза. Вырастает, как в сказке, Тоцкое.
Сбежался, сгрудился народ. Встречают Гришатку жители. Честь ему кричат и приветствие:
«Ура! Ура! Соколов Гришатка приехал».
«Он у царя-батюшки в видных начальниках».
«То-то будет теперь Хлыстову».
Приятно от таких мыслей Гришатке. За спиной у него сундучок. В нем полушалок для матери, сарафан для сестрички Аннушки, для дедушки Тимофея Васильевича сапоги, козловые, новые, никем не ношенные.
Справа от Гришатки казак Ферапонт Узловой, слева – башкирец Хаким. Специально посланы вместе с Гришаткой.
Резво бегут казацкие кони. Верста за верстой, верста за верстой – все ближе и ближе родимое Тоцкое.
Вот и оно. Божий храм на пригорке. Погост. Каменный дом купца Недосекина. Каменный дом штык-юнкера Хлыстова. Мельница. Вот и замерзшая речка, речка Незнайка. Вот и Шарик бежит. Стойте, буланые, стойте! Не торопитесь. Приехали.
Радостно бьется Гришаткино сердце. Встречай, выползай из хибарок, народ!
Но что такое? Наперерез путникам выбежала группа крестьян. С топорами, с вилами, с косами.
– Не шевелись! Кто такие?
– Мы здешние, здешние, тоцкие! – закричал во всю мочь Гришатка.
Смотрит мальчик – мужики незнакомые. Обступили они приехавших со всех сторон. Вышел вперед горбоносый, в треухе детина:
– Здешние, не здешние – слазь!
Схватились Ферапонт и Хаким за сабли. Гришатка руку быстрей к пистолету. Да где тут! В один момент набросились мужики на конных. Стащили на землю. Руки за спины. Скрутили, связали.
– Тащи их, тащи к командиру! – кричит горбоносый в треухе.
Потащили крестьяне.
Вот так встреча! Вот так честь и приветствие!
«Ух ты! Ох ты!»
Приволокли мужики пленников к командиру. Втащили в каменный дом к Хлыстову.
Глянул Гришатка – Вавила!
Глянул Вавила – Гришатка!
– Ух ты!
– Ох ты!
Смотрят мужики остолбенело на Вязова. Горбоносый почесал за ухом. Понимает, что вышла промашка. Видать, и вправду не тех словили.
Рассказал Вавила Гришатке, в чем дело. Вот уже две недели, как он здесь, в Тоцком. Послал Рейнсдорп дровокола в Тоцкое за продуктами. Трудно с харчами сейчас в Оренбурге. Приехал Вязов, а назад не вернулся.
Снова, как весной, заволновались тоцкие мужики. Избрали Вавилу своим командиром. К тоцким присоединились крестьяне соседних сел и деревень. Организовался целый отряд. Волю всем объявили. Землю барскую стали делить. А вот теперь собираются идти в Бёрды к Пугачеву.
– Порядок у нас строгий, – объяснил Вавила. – Охрана. Вы уж не сердитесь, что так получилось, – обратился он к Хакиму и Узловому.
– А как же Хлыстов? – задал вопрос Гришатка.
– Повесили, повесили, вздернули. Да ты-то мамку видел? Эй, позвать Соколову! – крикнул Вавила.
Прибежала Гришаткина мать, взвыла при виде сына:
– Кровинушка, родненький, дитятко!
Плачет, не верит своим глазам.
– Он, он. Он самый, тетка Лукерья, – улыбается Вязов.
Примчалась сестренка Аннушка. За ней дед Тимофей Васильевич. За ними соседи и просто тоцкие жители. Набился хлыстовский дом до отказа.
– Гришатка, Гришатка! Ух ты! И стрижен на казацкий манер, и пистолет, и сабля, и шапка, гляди, мерлушковая!
Пришлось Гришатке до позднего вечера рассказывать всем про Бёрды, Оренбург и Пугачева.
Пробыл мальчик в Тоцком три дня. На могилку сходил к родителю. Вволю поплакал. Повидал своих старых дружков и приятелей. Удаль свою в стрельбе показал. Похвастал про Авзянский завод.
Но вот пора и назад к царю-батюшке.
– Вот что, – сказал Вавила. – Едем все разом.
Собралось Вавилово войско. Кто конно, кто пеше, кто в санках. Присмотрелся Гришатка. Ба – и дед Тимофей Васильевич тут же! В новых, привезенных Гришаткой козловых сапогах.
– Да куда же ты, дедушка?!
– Молчи, молчи, – оборвал старик. – К нему, к амператору. В войско казацкое.
– Да ты же старенький, дедушка.
– Эка скажешь! – обиделся дед. Тряхнул бородой. – Стар, да умел! Я еще при царе Петре Первом со шведами бился…
Но тут подбежала Гришаткина мать:
– Ах ты, старый, ах ты, глупый, ах душа твоя неспокойная! Да кто же в такой мороз и в козловых сапогах! Не смеши народ. Сиди, дед, дома.
И Аннушка вцепилась в дедов армяк.
Остался дед Тимофей Васильевич.
Уехало крестьянское воинство.
– Эх, эх! – еще долго сокрушался старик. – Как они там без меня! Хватит ли без меня у них силушки?
Божий странник
Вернулся Гришатка в Бёрды – новостей целый ворох.
– Ой, что тут было, что тут было! – докладывала ему Ненила. – Дружка твоего словили.
«Какого это еще дружка?» – подумал Гришатка.
– Ну, того, того самого, что тебя плетками драл, что в водовозах у губернатора.
– Деда Кобылина?!
– Его, его самого. Он царя-батюшку травить собирался.
Рассказала Ненила, что появился старик Кобылин в слободе под видом божьего странника.
– На молебен, все говорил, иду. Из Сибири в далекий град Киев, в Киево-Печерскую лавру. Все за нашего царя-батюшку помолиться там обещался. Я ему еще сухарей на дорогу дала и баранины кус зажарила, – призналась Ненила. – А он, ох, ох, душонка его бесстыжая, мне же в котелок, где уха для государя варилась, взял и подсыпал отраву.
– Повесили? – поинтересовался Гришатка.
– Нет, нет! Отпустил его государь. Говорит: «Ступай в свой Оренбург. Не имею на тебя зла, потому что человек ты глупый и темный. Иди и подумай». Да еще этому супостату десять рублей пожаловал. Чудной наш батюшка… К людям доверчив. Воистину царская, святая у него душа.
Пожалел Гришатка, что не к нему в руки старик попался. «Ишь ты, царя-батюшку явился травить! Да я бы его, как Хлыстова, на одну перекладину!» – совершил свой приговор Гришатка.
Портрет
Сидел как-то Гришатка в царевой горнице. Взял лист бумаги, карандаш и стал рисовать портрет Пугачева.