Жизнь Рамакришны - Ромен Роллан

И новый Папа нового азиатского Рима поет гимн в честь примирения.[159] Именно Папа. Ибо это Единство всех примиренных людей должно обязательно согласоваться с доктриной, и для ее защиты он уже держит наготове небесные громы. Насчет принципа единобожия – единственности Бога – он не допускает сомнений.

«Едина наука. Едина церковь». Его ученик П. Мазумдар приводит повторенные им вслед за Христом с удвоенной силой слова проклятия:

«Есть один путь; нет задней двери, ведущей в небо. А кто выходит не через дверь, тот вор и разбойник».

Это прямая противоположность кроткой смеющейся мудрости Рамакришны.[160]

Вкоренившаяся потребность в унитарной дисциплине, которая плохо вяжется с религиозным универсализмом или же бессознательно смешивает его с духовным империализмом, приводит Кешаба к созданию, в самом конце жизни, Кодекса новой самхиты[161] (2 сентября 1883 года), где он провозглашает так называемый «Новый закон ариев в Индии, закон божественной морали, приспособленный к требованиям и особенностям преображенных индусов-реформатов и основанный на их национальных традициях и свойствах». Национальный унитаризм. Один-единственный бог, одно-единственное писание, одно крещение, один-единственный брак. Целый кодекс предписаний – для семьи, для дома, для дел, занятий, развлечений, благотворительности, человеческих отношений и т. д. и т. д. Но его законодательство абстрактно, оно создано для Индии, которой еще не существует. Да и будет ли она когда-нибудь существовать?

Уверен ли он сам в осуществлении своей идеи? Все это здание волевого ума построено на шатких основах, на характере, мятущемся между Западом и Востоком. Пришла болезнь[162] и источила цемент. Кому достанется душа? Христу или Кали? У его смертного ложа сходятся Рамакришна, старый примирившийся с ним учитель Дебендранатх и епископ Калькуттский. 1 января 1884 года он в последний раз выходит на освящение нового святилища «божественной Матери», а умирает он 8 января, провожаемый словами гимна о страданиях Христа в Гефсиманском саду, который один из учеников поет ему по его просьбе.

Как разобраться народу с простой душой в этих бесконечных колебаниях мысли? Для нас, склоненных над его внутренней жизнью и видящих, какими творческими муками она сопровождалась, колебания эти делают Кешаба еще более близким и трогательным. Никто не сумел глубже понять скрытую трагедию этого существа, истощившегося в поисках неуловимого бога, который разрушает теперь его тело, чем Рамакришна с его проникновенной добротой.[163] Но имеет ли право прирожденный вождь, даже пряча свои муки, предаваться до своего последнего часа этим колебаниям? После него они передались Брахма Самаджу; обогатив его ум, они вместе с тем надолго, если не навсегда, пошатнули его авторитет перед Индией. Мы можем спросить, как Макс Мюллер,[164] не явится ли христианство логическим завершением этого теизма. Это ясно почувствовали вскоре же после смерти Кешаба и друзья и враги его.

Его похороны объединили в общей скорби официальных представителей избранных людей Англии и индусов – приверженцев Запада. Он был связующим звеном между Европой и Индией, и сломанное звено не удалось спаять. Ни один из моральных и религиозных вождей Индии, сменивших его, не принял так искренно, всем своим разумом и сердцем, западные идеи и западного бога.[165] И Макс Мюллер с полным правом мог писать: «Индия в его лице потеряла величайшего из своих сын овей». Но индуистская пресса, единодушно восхвалявшая его гений, признавала, что «число его последователей не соответствует его значению».[166]

Он был слишком далек от глубоких пластов души своего народа. Он любил ее. Он хотел одним взмахом поднять ее до чистых высот своего разума, вскормленного идеализмом Европы и ее Христом. И в социальном отношении никто до него, за исключением Роя, не содействовал в такой степени прогрессу Индии. Но против него была нарастающая волна пробудившегося и лихорадящего национального сознания. Против него были еще триста миллионов богов Индии и триста миллионов людей, в которых боги воплощались, – эти необъятные джунгли человеческих мечтаний, в которых он заблудился, потеряв от общения с Западом чутье и умение разбираться в следах. Он предлагал этим миллионам раствориться в его индуистском Христе. Но его призыв остался без ответа. Они даже не услышали его.

Еще при жизни Кешаба против его Брахма Самаджа и против всяких попыток европеизировать религиозную мысль Индии поднялся другой, чисто индуистский Самадж и во главе его такая выдающаяся личность, как Дайянанда Сарасвати,[167] (1824–1883). Сарасвати – одна из тех львиных натур, которые Европа игнорирует, когда судит об Индии, но с которыми ей придется столкнуться позже и, вероятно, с большим для себя ущербом. Один из тех деятельных мыслителей, которые, подобно жившему позже Вивекананде[168] обладают искусством повелевать людьми.

В то время как все религиозные вожди, о которых мы говорили (и те, о которых еще будем говорить), родились в Бенгалии, Дайянанда был родом из другой области, где полвека спустя появился на свет Ганди, – с северо-западного побережья Аравийского моря. Он родился в области Гуджарат, в Морви (княжество Катхиавар), и происходит из богатой семьи брахманов высшего ранга, сведущих в ведической науке не меньше, чем в мирских делах – финансах и политике. Отец его был членом правительства этого маленького туземного княжества. Непреклонный фанатик, не отступающий от буквы закона, он отличался суровым и властным характером, который передал своему сыну ко вреду для себя.

Воспитанный в самых строгих правилах брахманизма, получивший с восьми лет священный шнур и принужденный исполнять под строжайшим контролем семьи все вытекающие из этой привилегии моральные обязательства,[169] мальчик, который, казалось бы, должен был стать столпом правоверного индуизма, оказался, наоборот, Самсоном, опрокинувшим столбы храма; яркий пример (один из сотни) того, как тщетны усилия людей, воображающих, что можно путем определенного воспитания формировать новые поколения и управлять будущим. Это самое верное средство вызвать бунт.

О бунте Дайянанды стоит рассказать. Ему было четырнадцать лет, когда отец повел его в храм по случаю большого праздника Шивы. После строгого поста предстояло провести ночь в бдении и молитве. Все правоверные уснули; мальчик один боролся со сном. И вдруг он увидел мышь, которая грызла приношения, бегая по телу бога. Этого было достаточно – кто не знает, с какой силой вспыхивают моральные революции в сердце ребенка… Его вера в идола одним ударом была разрушена. Он ушел из храма, вернулся домой ночью один и с тех пор отказывался соблюдать обряды.[170]