За Черту - и Дальше - Люциус Шепард

"Эй!", лучезарно улыбаясь, сказала Энни. "Догадайся, что!"

"Что?", спросил я.

Она протянула руку, чтобы я посмотрел. "Туз!"

Посередине игры мне потребовалось отлить, и когда я для этого открыл дверь на щелочку, то обнаружил, что мы медленно катим в белесоватом тумане, таком густом, что я едва вижу колеса поезда. Очевидно, мы спустились в какую-то впадину, закрытую от ветра, потому что он завывал громче прежнего. Я подумал, что он может сорвать огромные снежные карнизы — поверх рева ветра слышались взрывные звуки, которыми сопровождаются лавины. Наполовину замерзший, я закончил свои дела, и нырнул внутрь.

"И на что там похоже?", спросила Энни.

"На полнейшее ничто. Серьезный туман." Я снова уселся, наблюдая, как она сдает. "Мы, наверное, в каком-то кармане."

Закончив сдавать, Энни изучила свои карты, взглянула на меня и сказала: "Твой ход."

Я поднял руку и разложил в ней свои карты. "Туман даже не шевелится. А ведь с таким ветром он должен бы хоть чуть-чуть сдуваться."

"Есть тройки?", спросила она и выложила тройку.

Я было начал выбирать карту, передумал, и взял из колоды. "А может, это вовсе не ветер. Может, что-то другое производит такие звуки."

"Не надо отвлекаться, Билли", сказала она. "Клади карту. Даже если это последнее, что я делаю, я побью тебя начисто."

И вот тогда раздался шум. Или крик… если не считать, что он не исходил из чьей-либо глотки. Это была скорее электронная нота, сопровождаемая взрывами статики, и она была громкой — как полицейская сирена, внезапно включенная позади. Мы выронили карты, закарабкались подальше от двери, и пока мы это делали, вопль прозвучал снова, и яркая белая вспышка прорезала по двери диагональный рубец, как будто кто-то снаружи махнул перед вагоном факелом из магния. Волна жара было довольно мощной. По стенам вагона пробежала дрожь, пол под нами сгорбился. На долю секунды рубец светился слишком ярко для глаза, но быстро поблек, и мы увидели, что в двери сделана прорезь, оставив отверстие примерно в шесть дюймов шириной и три фута длиной. Я услышал далекие крики, похожие на тот, что слышал вначале, а после этого ужасный взрыв, напомнивший мне по силе динамитные закладки, которые я устраивал, когда после школы лето проработал на строительстве дорог. Из чего бы ни был сделан вагон — кожи, металла, пластика, из их сочетаний — его прорванная субстанция каким-то образом зарубцевалась, образовав струп, и золотистая кровь нигде не сочилась. Мы услышали еще взрывы и крики, но когда несколько минут ничего не нападало на вагон, то подошли к разрезу и выглянули в щелочку. Энни задохнулась, а я пробормотал: "Боже…" Потом, действуя вместе, словно по наитию, мы широко распахнули двери, чтобы получше рассмотреть окрестности.

То, что я увидел, надо бы описывать медленно и тщательно, хотя я, похоже, увидел и впитал все это сразу. Мы катили по заваленной снегом долине, безликой, если не считать валунов, точащих там и сям, по некой расселине, прямой, как шоссе, между горными грядами, уходящими перспективой вдоль гор-гигантов, братьев тем, что ограничивали равнину. Они тесно стояли рядом, но без всяких связей между собой, ни хребтов, ни отрогов, переходящих один в другой, и это расположение заставляло их казаться искусственными, неким ландшафтом, сотворенным без оглядки на неорганическую логику. Ребра черных скал прорывали их обледенелые склоны. Под дымными облаками, одевавшими в саваны вершины, небо оживляли яркие летающие объекты сверкающие золотисто-белым, они могли быть искрами, которым придана форма зазубренных образов птиц. Они кружились, вертелись водоворотами, скользили по кривым повсюду, перекликаясь своими электрическими голосами. Их было так много, что меня изумляло, почему они постоянно не сталкиваются. Здесь и там группа в несколько сотен формировала стаю и пикировала, чтобы ударить по поверхности скал, исчезая, словно луч света в пустоте, а вслед за этим через короткий промежуток происходил взрыв, производивший не осколки скал и клубы огня, но фиолетовые лучи, улетавшие к концу долины по направлению нашего движения. У меня сложилось впечатление, что я наблюдаю за действием громадной машины, построенной, чтобы создавать лучи, но что именно делали эти лучи — если они вообще что-то делали — находилось так далеко за пределами моего опыта, что я просто не мог этого понять.

Однажды, когда я напился в Калиспелле, надравшись после продажи какой-то медной проволоки с тамошнего грузового депо, я забрел в сувенирный магазин и заинтересовался образцами минералов, что они продавали. Мне особенно бросился в глаза сосуд черных опалов, погруженных в воду, и налюбовавшись ими некоторое время — блестящими черными камнями, каждый из которых содержал микро-вселенную многоцветного огня — я купил их за пятнадцать долларов (я хотел, было, украсть их, но клерк не спускал с меня глаз). На дальнем конце долины земля переходила в место, похожее на те глубины, запечатленные в камнях, в черноту, которая, казалось, одно мгновение выгибается в нашу сторону, а в другое становится похожей на полость пещеры. Внутри трепетали бессчетные опалесцентные крапинки и там, где фиолетовые лучи пронзали темноту, она вспыхивала, как от жара молнии, и на миг я видел то, что скрывается в темноте. Вспышки были слишком коротки, чтобы я мог определить, что это такое, но у меня сложилось впечатление, что там сложная ветвистая структура, и что она заходит довольно далеко… Очередной взрыв, и я понял, что произошло с дверью нашего вагона. Когда от взрыва вырвался фиолетовый луч, ближайшие к нему искро-птицы потеряли управление и камнепадом посыпались с неба. Несколько их низко прошли над поездом, но потом все же выправились и присоединились к остальным.

Мы, разинув рты, разглядывали сцену, пока холод не загнал нас обратно в вагон, где мы уселись, прижавшись друг к другу и не разговаривая. Не могу сказать, что на уме было у Энни, но я скорее благоговел, нежели боялся. Масштаб гор, странность всего остального — все было слишком грандиозным, чтобы питать настоящий страх, слишком чужим, чтобы вдохновлять что-то иное, кроме удивления, и слишком поразительным, чтобы дать возможность сформироваться какому-нибудь плану. Хобо, при всех их дегенеративных неудачах, обладают эстетикой. Они ценители видов, они гордятся путешествиями в тех частях страны, какие мало кто другой видел, и они запоминают эти ландшафты, чтобы сохранить их в воспоминаниях или создать более осязаемые поминальные речи, вроде как СЛС завесил свою стену поляроидными снимками. Сидя вокруг костров на пеньках или на корточках, они обмениваются историями о природных красотах мира с энтузиазмом детей, меняющихся бейсбольными карточками. Теперь у меня с Энни имелась история, превосходящая любую другую, и хотя у нас не было никого, кому ее рассказывать, я, повинуясь рефлексу, полировал подробности и выбирал спецэффекты, чтобы, если выпадет когда-то шанс, я был готов рассказать подробную историю. Я так занялся этим — и Энни, наверное, тоже — что не замечал, как поезд замедляет ход, пока мы не сбросили больше половины нашей скорости. Мы снова подошли к двери, приоткрыли щелочку и выглянули. Мы все еще находились в той же долине, горы все еще возвышались по обе стороны, птицы-искры все еще кружили в небе. Но опаловая чернота, закрывавшая горизонт, исчезла. На ее месте был засыпанный снегом лес под хмурым небом, и, разделяя лес на две секции, черная река, выходящая неизвестно откуда и текущая между этих секций, такая же прямая руслом, как и долина меж сторожащих ее гор. Было ясно, что поезд останавливается. Мы собрали рюкзаки и приготовились — несмотря на страшноватую причудливость леса и реки, мы поняли, что это и есть наш пункт назначения, и были рады, что остались живы. Когда поезд совсем остановился, мы выпрыгнули из вагона и побрели по снегу, склонив головы от ветра, который все еще яростно дул, ноги наши хрустели застылым настом и утопали в снегу до половины бедра.