Зарубежные письма - Мариэтта Шагинян

В этот мой первый приезд — как, собственно, и во второй — сидеть в самом «читальном зале» мне не пришлось, — я прошла из дирекции в длинную и узкую, заставленную удобными пюпитрами со стойками, комнату рукописей. Заведующий очень скоро принес и расположил на стойке, как ноты перед оркестрантом, довольно неприглядную рукопись Хиндлея, с первым переводом моей «Сокровищницы» на европейский язык. Наклейка на ней, списанная в тетрадку, пышно гласила: «John Haddon Hindley. Sketch of Makhsan ul Asrar. Additional 6961. Br. Mus.». И эго в самом деле был не столько дословный перевод, сколько «скетч». Я сразу же нашла в нем расхождения с подстрочником Ромаскевича и совершенно не нашла, даже в намеке, тот великий социальный смысл, какой выявляли мы, советские переводчики, в глубинной мудрости Низами. Сидя в уютном уголку «восточного отделения», предназначенного для чтения рукописей, и разбираясь, при помощи лупы, в неровных строках «любительского» почерка Хиндлея; глядя на эту рукопись, еще недавно бывшую несбыточной мечтой, а вот сейчас, сию минуту, ставшую реальностью, я вдруг необычайно сильно почувствовала разницу между «они» и «мы» — и огромную передовую мощь марксистского анализа. Большевиков «они» на Западе представляют себе разрушителями, какими-то Геростратами, молотком разбивающими античных «Фидиев». А между тем в руках у нас — вместе с марксистской диалектикой, марксистским историзмом в подходе к произведенью искусства — находится как бы «кристалл времени», тот самый кристалл, который Пушкин интуитивно назвал «магическим» («И даль свободного романа я сквозь магический кристалл еще не ясно различал…»), — кристалл времени, стереоскопично раскрывающий текст. И мы с удивительной ясностью глядим и видим сквозь этот кристалл — сразу, одновременно, перспективно в пространстве — его исторической фон, среду, социальную направленность, связь человека с эпохой, обществом, судьба его, — как растение с корнем в земле, с листвой и кроной над ним, — и все это вместе с общим земным пейзажем вокруг него. Для меня «Сокровищница» говорила живым голосом исторического человека и весь этот человек возникал, был видим и был увиден, как живой… А тут, в рукописи, лежало мертвое для переводчика «произведение, написанное калямом», восточным пером, восемь столетий назад, чуждое современности, нужное только библиотечно: Additional 6961, дополнительный № 6961. Но кроме этой огромной разницы, кроме чувства ожившего прошлого для марксистского литературоведения, чувства связи между тем, что было, и тем, что есть, — постепенно добавлялось мне и другое чувство, рожденное, быть может, именно благодаря первому: чувство схожести между библиотеками всего мира, пронесенной через века…

Пока я сидела и мудрствовала над Хиндлеем, жизнь вокруг шла своим чередом. Несколько стариков, сидевших рядом, погруженных в свои рукописи, — с перхотью на старомодных воротниках, с очками на побуревшей переносице, с потрепанными, как у меня, тетрадями; свет из-под зеленых абажуров, падающий на страницы в сумерках полутемной комнаты; фолианты, кучкой, с обычной жадностью читателя, наложенные сбоку, хотя до них, должно быть, неделя пройдет, покуда они понадобятся, — и… Милый, никогда раньше не виданный, но абсолютно знакомый человек, тоже в очках, но совсем не старый, тоже одетый не по моде, приносит мне большущий печатный том, — это каталог всех армянских рукописей, находящихся в библиотеке Британского музея. Моя армянская фамилия внушила ему эту милую интернациональную библиотечную любезность. И я, чтоб не огорчить библиотечного работника, с благодарностью просматриваю богатейший каталог.

В сущности, библиотечные работники схожи между собой; и даже те, кто работают с книгой, читатели, — здесь они мало чем отличаются в своем библиотечном быту от наших читателей, — именно в быту. И весь этот быт — система каталогов, карточки для заказов, сдача, получение, отметки для оставления книги за собой, буфет — где-нибудь на втором, третьем, этаже, раздевалка, сам воздух, чуть-чуть пахнущий шелушеньем книжного тела — бумаги, картона, кожи, — наконец, человеческий типаж… У нас так часто цитируют слова Горького о книге, так часто пи-тут о значении книги в жизни человека — и так мало сказано вообще о сущности библиотеки, — кроме того, что библиотека — жилище книги. Но главная суть библиотеки совсем не в книге, не в том, что она хранит в своих стенах книгу. А в том, что в стенах ее — по режиму, почти схожему всюду, во всех странах мира, — книга непрерывно читается, движется из рук в руки, находится в потреблении не одного-двух, не десяти — двенадцати, а сотен и тысяч читателей. Сотни тысяч — в тишине и почти беззвучии множества библиотек — работают одновременно над книгами, и работают их мозги, и функционирует книга, раскрывая и отдавая себя читателю, — «и так как все материальное как бы незримо «лучится» — отдается в воздух — своеобразным излучением мозговой работы, получением-отдачей, — то само пребывание в библиотеках не нейтрально для человека. Оно происходит в особой библиотечной атмосфере, чем-то поддерживающей и повышающей уровень вашей работы. Сидеть над книгой у себя, в одиноком кабинете, или работать с книгой в переполненном читателями зале — никогда не было и не будет одним и тем же. Вот в этой атмосфере, как и в черточках одинакового быта, и родится тот особенный демократизм, о котором я упомянула выше…

Второе мое занятие в Британском музее, спустя несколько лет, было уже и сложней, и привычней. Я уже не только должна была, но и хотела, и хотение, как аппетит во время еды, приходило в чтении. Должна была изучить «Таймс» восьмидесятых годов прошлого века (в газетном отделе). И захотелось непременно прочесть огромный томище Сетона-Ватсона «Русская империя 1801–1917»[174], только что вышедший, как писала «Sunday Times», и еще не попавший в общий каталог (значит — в комнате новинок). Тут в мою жизнь вошли два человека — мистер Фэйре, специалист по румынскому языку, работник дирекции, и ученая негритянка, имени которой не знаю, выдававшая мне «Таймс» в газетном отделении. С мистером Фэйрсом я долго потом состояла в переписке. Тихий и малословный (в библиотеках нельзя говорить громко), он каждый раз показывал мне место работы, подарил несколько фотографий ленинских документов, показал в круглом читальном зале, где Ленин (работавший под фамилией Рихтер) мог сидеть в соответствии с заглавной буквой указанной им фамилии, устроил мне чтение Сетона, которого я в конце лондонского пребывания, ценою голодной недели, все-таки успела купить, — словом, был добрым товарищем и помощником. Негритянка — при моей очень плохой памяти на лица — запомнилась мне вся и стоит сейчас передо мной, как живая. Очень внутренне похожая на ученых женщин вообще, со сдержанностью и быстротой в работе, скупая на каждую лишнюю трату времени, она поразила меня в первую минуту надрезами (несколько беловато-розовых полос вдоль правой и левой щеки), казавшимися незатянувшимися ранами от ножа. Я узнала впоследствии, что в африканских семьях, кажется — знатных, принято так надрезывать щеки ребенку еще в самом раннем детстве. Глубина Африки! Древний обычай! А вместе с ним, рядом с этим обнаженным, как десна, розоватым мясом, — европейская интеллигентность взгляда, уверенный жест специалиста, лоб мыслителя, строгие черты лица. Газеты «Таймс», переплетенные в огромные комплекты, за целый десяток прошлых восьмидесятых годов, было мне очень трудно таскать на свое читательское место. Снисходительно улыбаясь, она рационализировала для меня мое чтение, терпеливо убедив брать для работы но больше одного комплекта и помогши мне дотащить его, а все остальные сложив в одно укромное место, ловко отметив их карточкой, на которой она быстрым и красивым почерком проставила номер моего читательского билета. И все это она проделала с особым выражением лица — как старшая для младшей, хотя была моложе меня по меньшей мере на сорок лет…