Волк среди волков - Ханс Фаллада

— Премного обязан, — сказал Вольфганг и положил трубку. С минуту он сидел тихо, точно внимательно приглядываясь к чему-то. Он не видел того, что его окружало. Он видел маленькую высохшую женщину с острым птичьим лицом и бегающими глазками. Она подгоняла слуг, не давала им ни минуты передышки, она была пуста, как гнилой орех, но питала себя жизнью других, любой жизнью, не все ли равно какой! Она сделала себе занятие из религии, она пользовалась ею, чтобы въедаться в своих ближних как червь, она кормилась их гнилыми отбросами.

Он видел сердитого бородача с его напускной веселостью, потеющего в своем грубошерстном костюме. Там, на юге, на Лазурном берегу Франции, он расстанется со своей грубошерстной курткой, но от этого ничто не изменится. Он корпит над счетами, он заключает хитроумные договора и пишет деловые письма, уснащенные подвохами: все, что он видит, для него превращается в деньги, барыш. Да, он говорит, что любит свой лес, и действительно любит его — но по-своему, на собственный лад. Не живое, растущее, вечное любит он в нем — наживу он любит, столько-то и столько-то кубометров дров. Сосновая чаща для него не зелено-золотая тайна, и, глядя на нее, он думает лишь о том, что прореживание даст ему столько-то сотен жердей для гороха.

Он — живой труп, она — живой труп, но разве не казалось, что они по крайней мере любят себя в своей дочери, в своей внучке? И вот теперь видно, что это за любовь — из боязни впутаться в историю они бегут, не ведая жалости и милосердия, на другой конец Европы, кстати говоря, в ту самую Францию, которая все еще оккупирует Рур, все еще непримиримо отказывается от переговоров с германским правительством.

Таковы они, эти старики, как говорится, удалившиеся на покой; но жене не дает покоя собственная пустота, а мужу — деньги, которым он, впрочем, не умеет найти применения.

И тут юный Пагель, все еще сидящий у телефона, делает нечто весьма странное: он вынимает из своего кошелька кредитку. Он зажигает спичку и сжигает деньги. Вот уж это доподлинно юный Пагель, мальчишка Пагель! Это символический поступок: о небо, не дай мне так возлюбить деньги, чтобы я не мог с ними расстаться!

Мало того, это было для него лишением. Сегодня — суббота; рассчитавшись с рабочими, он вычерпал кассу до дна, это была последняя кредитка, он собирался купить на нее сигареты. А теперь не придется курить до понедельника. Да, много в нем еще мальчишеского, несмотря на все переживания последнего времени. Но как он все же окреп! Он насвистывает, думая о том, что осталось только три-четыре сигареты.

Так, насвистывая, сзывает он несколько женщин, посылает за столяром, еще в субботу вечером он, плохо ли, хорошо ли, приводит в порядок замок, окна застеклены, двери заперты.

— Теперь с Тешовами покончено! А вы, Аманда, перебирайтесь со своими пожитками в комнату Штудмана. Если только вы не опасаетесь…

— Людских толков, господин Пагель? Их не переслушаешь. Пусть себе болтают на здоровье, я так смотрю.

— Правильно. А если бы вы еще захотели взять на себя заботу о моей еде и белье — на этот счет меня последнее время не очень баловали.

— Минна-монашка…

— Минне приходится работать на кухне, а кроме того, она единственная из женщин не боится ротмистра. Ведь и санитару надо иногда выйти на свежий воздух. Она его заменяет.

— Вот это так! — сказала Аманда, очень довольная. — Вот на это она годится! Чтобы она да боялась мужчин, господин Пагель? Она всегда слишком мало боялась мужчин. А что получается, когда слишком мало боишься мужчин, какой шум и писк — вы в любой день можете слышать, проходя мимо сторожки, господин Пагель.

— Ну и язычок у вас, Аманда, — сказал Пагель, невольно рассмеявшись. Больной ротмистр и Минна-монашка — нет, не знаю, хорошо ли мы уживемся здесь с вами.

— Я не мешаю говорить вам, а вы не мешайте мне, — весело ответила Аманда, — все это проще простого. И почему бы нам не ужиться, господин Пагель?

Жена Ковалевского, тучная, расплывшаяся женщина, для которой еда была единственным смыслом жизни, сидела за столом и хлебала из миски, когда приказчик, усталый и промокший до нитки, вернулся домой. Заглянув в суповую миску, Ковалевский нахмурился, но промолчал. Отрезал ломоть хлеба, намазал его салом и тоже принялся есть, но к супу не притронулся.

Женщина, жуя, посмотрела на него своими злыми глазками, она тоже хотела что-то сказать, да жадность одолела. Она промолчала из обжорства.

Так, молча, сидели старики за столом, оба ели, он — хлеб, она — куриный бульон.

Лишь утолив первый голод, женщина заговорила.

— Ну и дурень же ты, — напустилась она на своего старика. — Такой вкусный бульон! Кого ты удивишь, если не станешь есть? — Она поискала ложкой в супе и выудила лапку. При виде лапки она пришла в такой восторг, что почти забыла свой гнев. — До чего жирная курица! Да, у Гаазе корма хватает. Она весила больше двух кило, а какое было сало, чудное, сплошное, янтарно-желтое сало, как раз такое, как нужно для супа. — От восхищения она зачмокала.

— Что, Зофи наверху? — несмело спросил старик.

Женщина, чавкая, сказала:

— А где же ей быть? Спят еще. — Она продолжала медленно жевать, хотя была совершенно сыта. Наевшись до отвала, она стала упиваться мечтами о новых пиршествах. — Сегодня ночью нам принесут бок косули. Косулю я люблю, если ее как следует прожарить. А как подморозит, он нам и кабана принесет…

— Не нужен мне кабан, не хочу я кабана! — в отчаянии воскликнул измученный старик. — Мы всегда были честными людьми, а теперь? Воры и с ворами знаемся. Я боюсь смотреть людям в глаза!

— Только не ворчи, — равнодушно сказала жена. — Ты же знаешь, он тебе ничего не спустит. Воры! Не пойман — не вор, а он слишком умен, чтобы попасться. В десять раз умнее тебя! В сто раз!

— Пора уж ему уехать, — пробормотал Ковалевский.

— Да, это на тебя похоже! — в бешенстве крикнула прожорливая женщина. В кои-то веки нашелся человек, который печется о нас, настоящий добытчик, и вот нате вам! Говорю тебе, если ты начнешь скандалить… говорю тебе… — Она размахивала ложкой, она не знала, чем ему пригрозить. Узкими, тонущими в складках жира глазками она шарила по комнате, как бы примериваясь, что схватить.

— Я тут все съем, и ты подохнешь с голоду! — выкрикнула она самую страшную угрозу, какую могла себе представить.

Муж с минуту уныло смотрел на нее. «Что мать, что дочь, — думал он. Пиявки жадные — удержу нет…»

Он повернулся и пошел к выходу.

— Посмей только пойти наверх! Посмей только завести с ним ссору!

Ковалевский уже подымался вверх по лестнице. С минуту он, отдуваясь, стоял у дверей в комнату дочери, мужество уже оставило его, и все-таки он постучал.

— Кто это? — после некоторой паузы с досадой откликнулась Зофи.

— Я, отец, — ответил он негромко.

За дверью пошептались, но потом ключ в замке повернулся. В дверях стояла Зофи. Она злобно посмотрела на отца и крикнула:

— Чего тебе? Ты же знаешь, Гансу надо выспаться. Галдите так, что глаз не сомкнешь, так нет, ты еще и сюда приперся. Ну, что случилось?

— Подойдите поближе, тестюшка, — раздался в глубине комнаты издевательски-любезный голос. — Очень рад! Зофи, не трещи, не болтай, это лестное посещение. Господин тесть пожаловали! Садитесь, прошу вас. Дай ему стул, Зофи, пусть сядет. Извините, тестюшка, что мы еще в постели. Знал бы я о высоком посещении, я б надел свой фрак… — Он, хихикая, смотрел на оробевшего старика. — То есть, точнее говоря, это не мой фрак. Но он на мне прекрасно сидит, это фрак господина ротмистра. Господин фон Праквиц был так любезен, что пришел мне на помощь, у меня было жидковато насчет гардероба!

Ковалевского так много в жизни ругали и высмеивали, что он притерпелся и сохранял в таких случаях безразличный вид, хотя, быть может, и страдал в душе.

Он стоял возле стула, уставившись в землю, и не смотрел на постель, где лежал Ганс Либшнер.

— Ты, Зофи… — тихо начал он.

— Ну чего тебе, отец? Да говори же! Снова начнешь ворчать из-за того, что кто-то чего-то недосчитался! Может быть, староста Гаазе так громко кричит из-за своей курицы, что ты уже и спать не можешь! Как бы ему не нарваться на что-нибудь похуже.

— У меня есть замечательные приводные ремни! — захихикал Либшнер. Отличные приводные ремни для подметок. Большой спрос, хорошая цена! Что с вами, отец? Я охотно возьму вас в компаньоны, десять процентов с выручки, ничего не пожалею для родственничков, не правда ли, Зофихен?

Старик безмолвно выслушал все эти насмешки. Когда же Либшнер замолчал, он еще раз начал:

— Зофи, господин Пагель снова спрашивал, почему ты не работаешь…

— Дождется он…

— Ну и пусть себе спрашивает! За всякий спрос бьют в нос! Уж я ему отвечу, пусть только сунется!