Посмертные записки Пикквикского клуба - Чарльз Диккенс

И при этих словах сильно взволнованная наплывом тяжелых воспоминаний и естественным возбуждением во время убийства молодого маркиза де-Фильтовилля, она упала на руки моего дяди. Он успел подхватить ее и вынес на крыльцо. Тут стоял уже дилижанс, запряженный четверкой вороных, длиннохвостых и густогривых коней, совершенно снаряженных в путь; но не было ни кучера, ни даже трактирщика, который держал бы их под узду.

Джентьмены, я полагаю, что не оскорблю памяти моего дяди, выразив убеждение, что, хотя он и был холостяком, но ему частенько приходилось в то время держать женщин в своих объятиях; я полагаю даже, что у него была привычка целовать трактирных служанок, и знаю, по совершенно достоверным свидетельствам, что раз или два его заставали в то время, как он расточал поцелуи самой трактирщице. Я упоминаю об этом обстоятельстве с той целью, чтобы показать, какое необыкновенное существо была эта прекрасная молодая леди, если она могла так сильно взволновать моего дядю, что он решительно потерялся. Он говаривал потом не раз, что, когда ее длинные темные волосы рассыпались у него по рукам, а ее чудные темные глаза устремились на его лицо, лишь только она снова пришла в сознание, он почувствовал себя в таком расстроенном, нервном состоянии, что даже ноги его подкосились. Но кто же может спокойно выносить устремленные на него прелестные, темные нежные глаза, не чувствуя на себе их неотразимого влияния? Я не могу, джентльмены; и признаюсь, когда одна знакомая мне пара глаз остановится на мне, мне делается жутко, джентльмены, — это святая истина.

— Вы никогда не покинете меня? — прошептала прелестная леди.

— Никогда! — отвечал дядя. И в ту минуту он говорил вполне чистосердечно.

— Дорогой мой спаситель! — воскликнула молодая женщина. — Дорогой, добрый, отважный спаситель!

— Перестаньте, — сказал дядя, перебивая ее.

— Почему? — спросила она.

— Потому что ваш ротик до того прелестен, когда вы говорите, что я не ручаюсь, чтобы у меня не явилась дерзость поцеловать его.

Молодая леди подняла ручку, как бы для того, чтобы воспрепятствовать моему дяде исполнить его намерение, и сказала… Нет, она не сказала ничего, а только улыбнулась. Когда вы смотрите на прелестнейшие губки в мире и видите, что они складываются в лукавейшую улыбочку… а вы в это время близки к ним и нет возле вас никого… вы ничем лучше не засвидетельствуете вашего поклонения красоте их формы и цвета, как жарким поцелуем. Так поступил мой дядя, и я уважаю его за это.

— Тс! — воскликнула молодая леди встревоженно. — Слышите стук колес и лошадей?

— Так точно, — сказал дядя, прислушиваясь. У него был славный слух для колесного и копытного стука, но тут, казалось, мчалось издалека столько лошадей и экипажей, что было невозможно угадать их число. Судя по грохоту, могло быть карет до пятидесяти, каждая запряженная шестериком чистокровных коней.

— За нами погоня! — воскликнула молодая женщина, ломая свои руки. — За нами погоня! Вся моя надежда только на вас.

В ее лице было такое выражение ужаса, что дядя тотчас же решил, что надо делать. Он посадил ее в карету, прижал еще раз свои губы к ее губам и затем посоветовал ей поднять стекло, чтобы не настудить воздуха внутри, и не бояться ничего, сам вскарабкался на козлы.

— Подожди, милый! — закричала леди.

— Что случилось? — спросил дядя с козел.

— Мне надо сказать тебе кое-что, — продолжала она. — Одно словечко… только одно словечко, дорогой мой!

— Надо мне сойти? — осведомился дядя. Она не ответила, но только улыбнулась опять. И что это была за улыбка, джентльмены! Она разбивала в прах ту, прежнюю улыбку. Дядя слез со своего шестка в одно мгновение.

— Что нужно, моя душка? — спросил он, заглядывая в окно дилижанса. Случилось так, что леди тоже нагнулась в ту самую минуту, и дяде показалось, что она на этот раз еще прекраснее, чем была. Он находился очень близко к ней, джентльмены, и потому старался рассмотреть ее хорошенько.

— Что же нужно, моя душка? — спросил он.

— Обещаешь ли ты мне никого не любить, кроме меня?.. Не жениться ни на ком? — произнесла молодая леди.

Дядя поклялся торжественно, что никогда ни на ком не женится, кроме нее; леди снова спрятала свою голову в карету и подняла стекло. Дядя вскочил на козлы, округлил свои локти, подтянул вожжи, схватил бич, лежавший на крыше кареты, хлестнул передового коня, и пустилась наша длиннохвостая, густогривая четверка полной рысью, делая по пятнадцати добрых английских миль в час и неся за собою старый дилижанс. Батюшки как понеслись борзые кони, управляемые могучей рукой дяди.

Но шум позади их усиливался. Чем быстрее мчался старый дилижанс, тем быстрее мчались и преследователи; люди, лошади, собаки соединились для этой погони. Страшен был этот шум, но и среди него выдавался голос прелестной леди, которая кричала: «Скорее, скорее!»

Они летели мимо темных деревьев, подобно перьям, уносимым ураганом. С быстротой и шумом потока, прорвавшего свои плотины, оставляли они за собою дома, ворота, церкви, стоги сена и всякие другие встречные предметы; но грохот погони становился все громче и громче, и дядя все чаще и чаще слышал дикий крик молодой леди: «Скорей, скорей!»

Дядя налегал на бич и поводья, кони, покрытые белой пеной, мчались, как вихрь, но шум погони увеличивался, и молодая леди кричала: «Скорее, скорее!» В сильном экстазе дядя стукнул громко ногой по козлам… и увидал, что начинало светать, а он сидит посреди двора, принадлежащего каретнику, на козлах старого эдинбургского дилижанса, дрожа от холода и сырости и стуча ногами, чтобы их согреть. Он слез с козел, быстро заглянул внутрь кареты, надеясь там увидать прекрасную молодую леди… Увы! В этом дилижансе не было ни дверец, ни сиденья, от него остался всего один жалкий остов…

Во всяком случае, дядя понимал очень хорошо, что во всем этом скрывалась какая-то непостижимая тайна и что все происходило именно так, как он рассказал. Он остался верным торжественному обещанию, данному молодой леди: отказал многим выгодным невестам и умер холостяком. Он часто толковал, что, не приди ему охота перелезть через забор двора каретника, он никогда бы не узнал, что тени мальпостов, лошадей, кондукторов, почтальонов и пассажиров имеют привычку путешествовать регулярно каждую ночь. При этом он прибавлял обыкновенно, что, по всей вероятности, он был единственным живым существом, ехавшим в качестве пассажира в эту ночь и, я полагаю, он был прав, джентльмены; по крайней мере, мне ни о ком другом слышать не приходилось.

— Хотелось бы мне знать, что перевозят эти мальпосты в своих почтовых сумках, — сказал трактирщик, слушавший с большим вниманием весь рассказ.

— Конечно, мертвые письма, — заметил странствующий торговец.

Д-да, должно быть, так, — согласился трактирщик. — А я и не подумал об этом.

Глава LVII. Нет больше Пикквикского клуба, и «Записки» наши приведены к вожделенному концу

Прошло около недели после счастливого прибытия мистера Винкеля старшего из Бирмингема. Мистер Пикквик и Самуэль Уэллер постоянно отлучались из гостиницы на целый день и возвращались только в обеденную пору. Вид необыкновенной таинственности и глубокомыслия окружал их обоих. Было ясно, что в судьбе великого человека готова была совершиться весьма важная, быть может, роковая перемена; но какая именно, этого никто не был в состоянии сказать. Открылось обширное поле для разнообразных догадок и предположений. Некоторые — и в этом числе мистер Топман — держались того мнения, что мистер Пикквик намеревался вступить в брак на старости лет; но эта догадка была отвергнута и решительно опровергнута всем женским полом. Другие склонялись к тому предположению, что мистер Пикквик обдумывает какой-нибудь план обширнейшего путешествия по разным странам Азии и Европы и заранее принимает меры для приведения в исполнение этого плана; но Самуэль, допрошенный своей возлюбленной Мери, открыто объявил, что никакой поездки не имеется в виду и господин его не думает оставить британскую столицу. Наконец, когда все умы после шестидневного размышления, стали в решительный тупик, было решено на общем сейме допросить самого мистера Пикквика и потребовать настоятельно, чтобы он объяснил неведомые причины своего загадочного отсутствия из общества любящих его друзей.

С этой целью мистер Уардль, устроил торжественный обед в гостинице Осборна, и когда графины, два или три раза, совершили свое обычное путешествие вокруг стола совещание открылось таким образом:

— Все мы, сколько нас ни есть, — сказал Уардль, — с нетерпеньем желаем знать, какие побуждения заставляют тебя посвятить большую часть своего времени таинственным прогулкам? Чем мы оскорбили тебя, старый друг, что ты с таким упорством избегаешь нашего общества.

— Ого! Вот до чего дошло, — сказал мистер Пикквик. — Это, однако ж, странно: я сам выбрал именно этот день, чтобы объяснить вам подробно все поступки. Дайте еще стакан вина, и я сейчас же удовлетворю ваш любопытство.