ПОЛИТИКА: История территориальных захва­тов. XV—XX века: Сочинения - Евгений Тарле

10 января правительственные войска пытались овладеть зданиями захваченных спартаковцами газет, но были отброшены. Носке устроил свою главную квартиру в Далеме, в предместье Берлина. 11 января Носке решил, что у него достаточно сил (все эти дни к нему подходили войска из провинции), и перешел в наступление. Занятые здания были отняты у спартаковцев, и в разных частях города начались частичные бои, очень упорные и кровопролитные.

Многие спартаковцы были в эти дни 11–14 января расстреляны без суда и следствия во дворе драгунских казарм. Ледебур был арестован; Эйхгорн, Либкнехт, Роза Люксембург избежали немедленного ареста, но вскоре Либкнехт и Роза Люксембург были арестованы в Вильмерсдорфе (в Берлине). Они были задержаны 15 января в половине десятого вечера. Арестованные были привезены для предварительного допроса в отель «Эден», где помещался штаб кавалерийской стрелковой дивизии. Из отеля их должны были доставить в Моабитскую тюрьму. Но когда Либкнехта вывели из отеля, гусар Рунге изо всех сил ударил его несколько раз рукояткой револьвера по голове, а спустя несколько минут, когда автомобиль с арестованным уже был в Тиргартене, Либкнехт был убит начальником конвоя капитаном Пфлугк-Гартунгом (который утверждал, что стрелял в Либкнехта потому, что тот будто бы пытался бежать; вся обстановка убийства решительно противоречила этому утверждению). Когда из отеля «Эден» вывели Розу Люксембург, сначала ее ударил по голове тот же гусар Рунге, а затем, когда ее уже посадили в автомобиль, лейтенант Фогель, вскочив на подножку автомобиля, выстрелил в нее из револьвера. Труп убитой был брошен в канал. После нескольких сознательно лживых показаний о мнимой попытке бегства Либкнехта и Розы Люксембург, обстоятельства преступления были все же выяснены, и тем не менее виновные (Рунге и Фогель) понесли совсем ничтожное наказание, а Пфлугк-Гартунг был оправдан.

Первый, самый сильный шквал германской революции, начавшийся в последних числах октября 1918 г., этим январским восстанием закончился.

Дольше держалось (в этом первом фазисе германской революции) революционное движение в Баварии, где монархия была низвергнута еще за день до берлинской революции, уже 8 ноября 1918 г. Первым министром революционного правительства Баварии стал социалист (независимый) Курт Эйснер. Он мечтал о широчайших социальных реформах, но все внимание его поглощено было внешней политикой.

Идея Курта Эйснера с самого начала его деятельности в качестве баварского министра-президента (т. е. с момента баварской революции) заключалась также в целой системе защиты интересов побежденного германского народа от непомерных требований Антанты. Эта защита основывалась на том, что германская революция, устранившая «виновников» мировой войны, тем самым позволяет отныне германскому народу надеяться на справедливое отношение со стороны победителей. Но для этого требовалось, по его мнению, решительное отмежевание новых, революционных властей от какой бы то ни было солидарности с павшими германскими монархами и прежде всего с империей Гогенцоллернов. У Курта Эйснера было вообще глубокое нерасположение к верховенству Пруссии над другими частями Германии, и он с недоверием относился также к Эберту и Шейдеману, к социал-демократам большинства, в эти дни, после ноябрьского переворота, возобладавшим в Берлине. Из всех этих настроений Курта Эйснера (а его поддерживали в первое время все независимые социал-демократы и даже некоторая часть мелкобуржуазных радикалов) сложилась тактика резко самостоятельной внешней политики Баварии, причем эта политика должна была направляться к примирению и сближению с Антантой. Внешняя политика Курта Эйснера в это первое время после ноябрьской революции пользовалась также некоторой поддержкой могущественной в Баварии католической партии центра: была слабая надежда как-то добиться этим путем пощады от победителей, может быть, для всей Германии, а особенно для Баварии. Это был слишком оптимистический и ошибочный взгляд. Курта Эйснера в его оптимизме поддерживал очень деятельно назначенный им на пост баварского посланника в Швейцарии профессор Ферстер, убежденный пацифист. Ферстер в Берне, где он жил, вступил в сношения с доверенным человеком самого Клемансо и долгое время думал, что французский первый министр пойдет на некоторое снисхождение к побежденным, если поверит в искренность отказа новой Германии от прежней политики и прежних настроений. Слабость этой позиции заключалась в том, что Антанта, с одной стороны, стремилась к отделению Баварии от Германии, с другой стороны, ни одного момента не помышляла хоть сколько-нибудь смягчить для той же Баварии общие условия подготовляемого мирного трактата. Поэтому Клемансо стороной и негласно изъявлял в общих выражениях свое благоволение к Баварии, но ровно ничего не только не делал для нее, но даже и не обещал. Кроме того, правительство Курта Эйснера, резко отрицательно относясь к Шейдеману и шейдемановцам, не усматривало союзника и в Карле Либкнехте, напротив, полагало, что если спартаковцы возьмут верх, то Антанта окончательно раздавит Германию. Так, прежде всего, казалось баварскому послу Мукле, назначенному в Берлин Куртом Эйснером. Таким образом, правительство Курта Эйснера разделяло в этот момент общую участь «независимых» социал-демократов в Германии: оно не опиралось ни на правый, ни на левый фланг и обречено было на слабость и одиночество. Оно держалось, повторяю, темп надеждами, которые на него некоторое время возлагались в области внешней политики. Во всяком случае Давид, Шендеман. Эберт были так ненавистны Курту Эйснеру, он до такой степени считал их в прошлом помощниками, а в настоящем — продолжателями Вильгельма II, что решил круто взять иной, вполне самостоятельный от Берлина курс баварской внешней политики. Тогда-то, 24 ноября 1918 г., он и сообщил прессе тот знаменитый документ, о котором я упомянул, говоря о начале мировой войны. Это был доклад, посланный 18 июля 1914 г. советником баварского посольства в Берлине Гансом фон Шеном тогдашнему баварскому министру-президенту графу Гертлингу. Впечатление как в Германии, так и за ее пределами было потрясающее. Выходило, что германское правительство не только знало о характере австрийского ультиматума Сербии, но и знало о том, что последствием непременно будет война и что именно для устройства себе лазейки и для отвода глаз Вильгельм выехал на морскую прогулку, так как именно эта цель и была указана заблаговременно фон Шену имперским германским правительством. Все оправдания Бетман-Гольвега (еще жившего в 1918 г.), будто речь шла «только» о войне Австрии против Сербии, а не об общей европейской войне, плохо помогали делу: опубликованный документ продолжал производить подавляющее впечатление. Одновременно Эйснер опубликовал еще два документа (того же времени — июль 1914 г.) для доказательства, что Германия не желала, чтобы Австрия приняла предложение Грея о посредничестве; но эти документы не произвели такого впечатления, да и в самом деле они не очень доказательны сами по себе.

К слову замечу, что Эйснер и в первом документе допустил некоторые сокращения, но они по существу нисколько дела не меняли (хотя его враги потом обвиняли его в «подлоге» и т. д.). Убийственное впечатление от публикации Курта Эйснера не только в спартаковских, но и в социал-демократических кругах, и в широких буржуазных кругах было таково, что сановники павшего строя сразу оказались в положении обвиняемых. Сам Эйснер так характеризовал смысл своего поступка: «Каждому, кто умеет читать, каждому, кто честен, я показал, как преступная шайка (eine verbrecherische Horde) людей инсценировала эту мировую войну, подобно тому, как ставят на сцене театральную пьесу. Потому что эта война не возникла, а ее сделали» (denn dieser Krieg ist nicht entstanden, er ist gemacht worden). Особенно сильное впечатление произвела эта сознательная подготовка лазейки (отъезд Вильгельма на морскую прогулку, чтобы усыпить внимание и доказать свою непричастность к австрийскому ультиматуму). Спартаковцы требовали «суда над преступниками». В Англии, повторяя старые слова Ллойд Джорджа, что Вильгельм II в самом деле хотел не этой войны, а другой, более для него успешной, «Westminster Gazette» писала: «Никогда в истории ни одно преступление не было подготовлено с большим хладнокровием и большей обдуманностью». Во Франции разоблачения Курта Эйснера были приняты как решающее доказательство инициативной роли Германии в войне. Этот акт опубликования документов ускорил, несомненно, трагическую развязку: в монархических и националистических кругах твердо решили отделаться от Эйснера, на которого там смотрели и как на классового врага, и как на государственного изменника. Подавление спартаковского январского восстания в Берлине сильно приободрило всюду, в том числе в Баварии, назревавшую уже социальную реакцию. За свое короткое правление Курт Эйснер успел обнаружить также стремление поставить на очередь ряд широких социальных реформ, и собственнические круги убеждены были в том, что правление Курта Эйснера является как бы подготовкой торжества спартаковцев. Вражда вокруг него все нарастала.