История упадка и крушения Римской империи [без альбома иллюстраций] - Э. Гиббон

Тот же самый Григорий, обратив в христианство Британию, поощрял благочестивую королеву лангобардов Теоделинду распространять Никейский символ веры среди победоносных дикарей, которые запятнали свое недавнее обращение в христианство арианскими еретическими верованиями. Ее благочестивые усилия, однако, оставили достаточно места для предприимчивости и для успешных подвигов будущих миссионеров, и во многих городах Италии еще не прекращалась борьба между епископами враждующих партий. Но дело ариан постепенно гибло под тяжестью истины, личных интересов и примера высокопоставленных лиц, и распря, возникшая в Египте из Платонова учения, прекратилась после трехсотлетней борьбы, вместе с окончательным обращением в католицизм живших в Италии лангобардов.

Первые миссионеры, проповедовавшие между варварами, ссылались на свидетельство рассудка и требовали для себя веротерпимости. Но лишь только успели утвердить свое владычество над умами, они принудили христианских монархов искоренять без всякого милосердия остатки римских или варварских суеверий. Преемники Хлодвига назначили сто ударов плети в наказание крестьян, отказывавшихся от уничтожения своих идолов; приношение жертвы демонам было подвергнуто англосаксонскими законами еще более тяжелым наказаниям тюрьмой и конфискацией, и даже мудрый Альфред счел своим неизбежным долгом придерживаться чрезмерной строгости Моисеевых законов. Но и наказания, и преступления постепенно прекратились среди обратившегося в христианство населения; богословским спорам не давало никакой пищи невежество, а религиозная нетерпимость, из-за невозможности отыскать ни язычников, ни еретиков, была вынуждена довольствоваться преследованием евреев. Эта нация изгнанников основала несколько синагог в галльских городах, а в Испании она развела со времен Адриана множество колоний. Богатства, накопленные ими торговлей и искусными финансовыми операциями, возбудили жадность в их повелителях, а притеснять их можно было безопасно, так как они утратили и способность владеть оружием, и даже все, что могло бы напоминать им о военном ремесле. Царствовавший в начале седьмого столетия готский король Зизебут прямо приступил к самым строгим мерам. Девяносто тысяч евреев были вынуждены принять таинство крещения; у упорствовавших неверующих отбирали собственность, подвергали их пыткам, и еще остается нерешенным, было ли им дозволено покидать родину. Даже испанское духовенство старалось сдерживать чрезмерное рвение католического короля и торжественно постановило следующее несообразное со здравым смыслом правило: нельзя насильно заставлять принимать таинства, но ради достоинства церкви следует заставлять уже окрестившихся евреев исполнять внешние обряды религии, в которую они не верили и которая была им противна. Частые уклонения от этого правила побудили одного из преемников Зизебута изгнать всю нацию из своих владений, а Толедский собор создал декрет, обязывавший всех готских королей приносить клятву, что они никогда не отменят этого благотворного распоряжения. Но тиранам не хотелось выпускать из своих рук несчастных, которых им так нравилось пытать, — не хотелось лишить самих себя трудолюбивых рабов, которых они могли угнетать с денежными для себя выгодами. Поэтому евреи не покидали Испании и жили в ней под гнетом тех самых гражданских и церковных законов, которые были в той же самой стране целиком перенесены в кодекс инквизиции. Готские короли и епископы в конце концов поняли, что угнетения порождают ненависть и что последняя рано или поздно найдет случай для отмщения. Народ, питавший тайную или явную вражду к христианам, не переставал размножаться в рабстве и в страданиях, а интриги евреев содействовали быстрому успеху арабских завоевателей.

Лишь только варвары перестали оказывать непопулярной арианской ереси свое могущественное покровительство, она впала в презрение и в забвение. Но греки все еще сохраняли свою склонность к философским отвлеченностям и к болтливости; всякое вновь возникавшее учение возбуждало новые вопросы и новые споры, и всякий честолюбивый прелат или фанатический монах был в состоянии нарушить внутреннее спокойствие церкви и даже империи. Историк может оставить без внимания эти споры, не проникавшие за пороги школ и соборов. Манихеи, старавшиеся согласовать религию Христа с религией Зороастра, тайно проникли внутрь провинций; но эти чужеземные сектанты были вовлечены в гибель, постигшую гностиков, и изданные против них императорские декреты приводились в исполнение всеобщей к ним ненавистью. Рациональные теории последователей Пелагия проникли из Британии в Рим, в Африку и в Палестину и незаметным образом исчезли в веке суеверий. Но спокойствие Востока было нарушено спорами последователей Нестория и Евтихия, пытавшимися объяснить тайну воплощения и ускоривших падение христианства в той самой стране, где оно зародилось. Эти споры впервые возникли в царствование Феодосия Младшего, но их важные последствия заходят далеко за пределы того, что должно служить содержанием этого тома. Нить метафизических аргументов, распри честолюбивого духовенства и их политическое влияние на упадок Византийской империи могли бы служить интересным и поучительным сюжетом для истории, обнимающей период времени от созвания вселенских соборов Эфесского и Халкедонского до завоевания Востока преемниками Магомета.

Глава 21 (XXXVIII)

Общие замечания касательно упадка римского владычества на Западе

Когда Греция была обращена в римскую провинцию, греки приписывали победы Рима не достоинствам республики, а ее фортуне. Непостоянная богиня, так неразборчиво расточающая и отбирающая назад свои милости, наконец решилась (как выражалась завистливая лесть) поджать свои крылья, спуститься со своего глобуса и навсегда утвердить свой трон на берегах Тибра. Более прозорливый грек, писавший, с точки зрения философа, замечательную историю своего собственного времени, уничтожил это самообольщение своих соотечественников, объяснив им, в чем заключались прочные основы римского величия. Честность граждан в их отношениях друг к другу и их преданность государству укреплялись привычками воспитания и религиозными предрассудками. Честь и добродетель были принципами республики, честолюбивые граждане старались заслужить торжественные почести триумфа, а рвение римских юношей воспламенялось до деятельного соревнования всякий раз, как они обращали взоры на изображения своих предков. Умеренная борьба между патрициями и плебеями окончилась тем, что упрочила неизменное и справедливое равновесие государственных учреждений, при котором свобода народных собраний уживалась с авторитетом и мудростью сената и с исполнительной властью верховного сановника. Когда консул развертывал знамя республики, каждый гражданин обязывался под присягой сражаться за свою родину, пока не освободится от этой священной обязанности десятилетней военной службой. Благодаря этому мудрому постановлению под знамена постоянно стекались представители подраставшего поколения граждан и солдат, к которым присоединялось воинственное и многочисленное население тех италийских провинций, которые после мужественного сопротивления были завоеваны римлянами и сделались их союзницами. Прозорливый историк, который возбуждал бодрость в младшем Сципионе и созерцал развалины Карфагена, подробно описал их военную систему, их рекрутские наборы, оружие, упражнения, субординацию, походы, лагерные стоянки и непобедимый легион, превосходивший в изворотливости и в стойкости македонскую фалангу Филиппа и Александра. Этим мирным и военным учреждениям Полибий приписывал мужество и могущество народа, которому не было доступно чувство страха и который тяготился покоем. Честолюбивое влечение к завоеваниям, которое могло бы быть сдержано своевременным соглашением между побежденными народами, было удовлетворено вполне, а постоянное нарушение справедливости находило опору в политических добродетелях, в благоразумии и мужестве. Армии республики, иногда терпевшие неудачу на поле битвы, но всегда оканчивавшие войну с успехом, достигли быстрыми шагами берегов Евфрата, Дуная, Рейна и океана, а золотые, серебряные и медные изображения, которые могли бы служить олицетворением наций и их королей, были одно вслед за другим раздроблены железным владычеством Рима.

Судьба города, который постепенно разросся в империю, так необычайна, что останавливает на себе внимание философа. Но упадок Рима был естественным и неизбежным последствием чрезмерного величия. Среди благоденствия зрел принцип упадка; причины разрушения размножались вместе с расширявшимся объемом завоеваний, и, лишь только время или случайность устранили искусственные подпорки, громадное здание развалилось от своей собственной тяжести. История его падения проста и понятна, и, вместо того чтобы задаваться вопросом, почему Римская империя распалась, мы должны были бы удивляться тому, что она существовала так долго. Победоносные легионы, усвоившие во время далеких походов пороки чужеземцев и наемников, сначала подавили свободу республики, а затем стали унижать величие императорского звания. Заботы о личной безопасности и об общественном спокойствии заставляли императоров прибегать к унизительным уловкам и, подрывая дисциплину, делать армию столько же страшной для ее государя, сколько она была страшна для врагов; прочность военной организации была поколеблена, а затем и окончательно уничтожена нововведениями Константина, и римский мир был поглощен потоком варваров.