Подвиги Рокамболя, или Драмы Парижа - Понсон дю Террайль

– Этот человек приходил за мною! – ответил молодой человек кротко и тихо.

– За вами?!

Каторжник не сразу ответил на этот вопрос, он приподнял край своих толстых холстинных панталон и показал изумленной и обезумевшей от испуга Концепчьоне железное кольцо, бывшее у него на ноге. Вслед за этим он проговорил совершенно спокойно: – Сеньорита! Этот человек – мой сторож; я теперь не переодет, и этот костюм – моя настоящая одежда; я – каторжник и потерял мое имя, переменив его на номер, – меня теперь зовут: «номер тридцатый!»

Можно было предположить, что после этого происшествия Концепчьона упадет в обморок, но на самом деле этого не случилось.

Концепчьона не могла даже и допустить того, что он мог быть виновен. Ее мимолетный испуг сменился горячей симпатией.

– Но что же было причиной, что вы сделались жертвой? – вскричала она, протягивая ему руку.

Тогда молодой человек рассказал ей все, что мы уже знаем относительно его жизни, крушения корабля и т. д.

Только он был осторожен и не сказал своего имени. Концепчьона со всей горячностью своей души сжалилась над его положением и предложила ему просить за него королеву, но молодой человек отказался и от этого, сказав ей, что о нем уже хлопочут и что торопливость может только повредить его делу. Ровно в четыре часа дверь павильона снова отворилась.

– Пойдем, номер тридцатый, пойдем! – крикнул грубый голос сторожа. – Скоро уже четыре часа.

Молодой человек встал.

– Прощайте, сеньорита, – сказал он, – благодарю вас за участие.

– Но вы не должны уходить, – начала было молодая девушка.

Но молодой человек перебил ее:

– Так надо, – сказал он. – Только по одной неожиданной милости вы меня видели здесь… Вскоре зазвонит колокол, которым будят каторжников… Прощайте, сеньорита.

Оставшись одна, Концепчьона встала и вышла из сада.

– Все это необъяснимо, – шептала она, проходя по опустелым залам.

Тогда только Концепчьона вспомнила, что она приехала на бал по особенному приказанию королевы и что приехала с дальней своей родственницей донной Жозефой, которую и оставила в начале вечера за картами. Она стала искать ее и пошла сперва в одну залу, потом в другую – но за карточными столами уже давно никого не было.

Продолжая отыскивать донну Жозефу, она вдруг наткнулась на лакея в ливрее кадикского городского управления.

– Цампа! – вскрикнула она с удивлением.

– Донна Концепчьона! – проговорил португалец.

– Как же ты попал сюда?

– Я теперь служу у господина Алькада, – ответил Цампа.

– Но… давно ли?

– Со смерти герцога де Шато-Мальи.

При этом имени Концепчьона снова вздрогнула. В этот вечер она слышала это имя уже два раза, и во второй раз ей говорили одно и то же. Концепчьона вздохнула.

– Так это правда? – сказала она.

– Умер, сеньорита, – и уже два месяца.

Концепчьона посмотрела вокруг себя.

Зала, где они находились, была абсолютно пуста. Молодая девушка опустилась на диван и пристально посмотрела на португальца.

– Итак, герцог де Шато-Мальи умер? – спросила она опять.

– Два месяца тому назад.

– А от чего он умер? Цампа загадочно улыбнулся.

– В журналах и газетах, – проговорил он уклончиво, – писали, что он умер от карбункула…

– Что это за болезнь?

– Лошадиная болезнь.

– Но каким образом герцог мог захворать подобной болезнью?

– В журналах было написано…

– Мы говорим не о журналах, – перебила его Концепчьона. – Ты ведь был его лакей?

– Да, сеньорита.

– В таком случае ты должен знать, как он умер, лучше всяких журналов и газет.

– Все это правда, но он заразился не от лошади.

– Объяснись же, Цампа!

– Герцог умер от карбункула, точно так же, как и лошадь, – ответил португалец, – но герцог и лошадь заразились каждый особо, хотя и схожим образом.

– То есть – как же?

– Да очень просто – лошадь была уколота булавкой, напитанной в гниющем трупе другой лошади. Ну, а герцог?

– А герцог сам укололся об отравленную булавку, которая была воткнута в ручку кресла, на котором он обыкновенно сидел.

– Но кто же воткнул эту булавку в кресло? – спросила в испуге молодая девушка.

– Я.

– Нечаянно?

– Совсем нет, я ненавидел герцога, потому что знал, что вы его не любите.

Концепчьона заглушила в себе крик негодования и ужаса – она воображала, что лакей покойного дона Хозе, из привязанности к своему покойному господину, ненавидевшему, по его словам, герцога, счел своим долгом продолжать ненавидеть своего нового господина и даже убить его.

– Несчастный, прошептала она, – не думал ли ты угодить мне, сделав подобное преступление, и не воображаешь ли ты, что оно пройдет теперь для тебя безнаказанно?

Цампа пожал плечами.

– Я не для того воткнул булавку, – пробормотал он, – чтобы понравиться вам, сеньорита.

– Для чего же? Подлый человек! Или ты был недоволен герцогом?

– Я? О, нет… герцог наш был настоящий аристократ, а не какой-нибудь выскочка… он знал, что все мы люди, и обращался со мною очень хорошо.

– Но кто же заставил сделать тебя такое преступление?

– Один только страх.

– Какой страх?

– Боязнь за свою голову; был человек, который знал то, что ведал только один Бог, дон Хозе и я, то, что я был некогда приговорен к смертной казни в Испании.

Молодая девушка невольно вздрогнула при этих словах.

– Этот-то человек, продолжал Цампа, мог всегда донести на меня и отдать мою голову на отсечение.

– О, как все это ужасно, прошептала Концепчьона.

– Этот человек, добавил медленно Цампа, приказал мне убить герцога, и я повиновался ему

– Но кто же этот человек?

– Я не знаю его имени, – ответил Цампа, – или, лучше сказать, хоть и знаю его, но мне не позволено сказать его вам.

– Говори, несчастный!

– Если, сеньорита, вам угодно узнать подробнее о смерти герцога де Шато-Мальи, то потрудитесь обратиться за этим к графине Артовой.

Затем Цампа низко и почтительно поклонился Концепчьоне и ушел.

Концепчьона хотела удержать его, но едва привстала с дивана, как снова опустилась на него в изнеможении. Она не могла произнести ни одного слова. В ее голове все смешалось, и она чувствовала себя как бы во сне.

К счастию для нее, в это время к ней подошла донна Жозефа, искавшая ее по всем залам и аллеям сада.

– Ах! – вскрикнула она, подходя к бледной и трепещущей Концепчьоне. – Где вы были, мое дитя?

– Я искала вас, тетя…

– Но… и я также.

– В таком случае мы разошлись.

– Знаете ли вы, что теперь уже почти пять часов.

– Ну что же! Поедемте…

Когда Концепчьона приехала домой, то было уже совсем светло.