Слуга Империи - Раймонд Фейст

Теперь же ей было ясно, что только такой путь дает жизни перевес над смертью.

В душе у нее горе боролось с облегчением оттого, что скоро, очень скоро закончатся годины бедствий. Не сразу придя в себя, Мара сообразила, что ее руку до сих пор сжимают пальцы Сарика, смущенно высвободилась и вытерла глаза.

— Мне понадобятся услуги горничных, — дрожащим голосом выговорила она. — Кевин не должен догадаться, что я горевала.

Сарик собрался встать и с поклоном удалиться, но оказалось, что у госпожи есть для него еще немало поручений.

— Сообщи Кейоку, что всех наших рабов из иного мира нужно немедленно отослать в Равнинный Город. Затем подбери самых сильных воинов в конвой для Кевина: они должны доставить его до того места, которое император выделил для сбора мидкемийцев. И ни слова никому, кроме Люджана, иначе слуги обо всем разболтают. — Комок подкатил к горлу Мары, и ей понадобилось время, чтобы снова обрести дыхание. — У моего возлюбленного горячий и упрямый нрав. И хотя он бредит свободой, ему может не понравиться то, каким образом она ему достанется.

Властительница смолкла, не в силах продолжать, но Сарик уже все понял. Кевин выполнял приказы только тогда, когда сам. считал это нужным, или подчиняясь грубой силе. Его знали как грозного бойца, и там, где дело касалось Мары, никто не взялся бы предсказать, как он себя поведет, если их попытаются разлучить. Для его собственной безопасности и ради сохранения жизни воинов, которым предстояло передать его под опеку императора, Кевину не стоило раньше времени узнавать об ожидающей его судьбе.

Сарик склонился перед мудростью госпожи, хотя и был искренне опечален: испытанному воину начали нравиться и странный юмор мидкемийца, и его совершенно непривычные взгляды на жизнь. Но, торопясь позвать горничных, Сарик думал о том, что такой беспросветной тоски в глазах женщины он ни разу еще не видел на своем веку.

Ночь стала для властительницы Акомы нескончаемой пыткой. Над коньком крыши завывал бутаронг, а она осыпала Кевина безмолвными неистовыми ласками, вкладывая в их последнее соединение всю силу отчаяния и любви, и в конце концов разразилась слезами в его объятиях. Он отвечал Маре такой нежностью, которая была способна разбить ее сердце. Его уязвляло ее нежелание поделиться с ним своими страхами, а упорное молчание порождало тревогу; тем не менее, преодолевая собственную боль, он делал все что мог, лишь бы утешить любимую.

В лихорадочном исступлении Мара льнула к Кевину, цепляясь за него. Казалось, мир вокруг нее пошел кувырком: она не могла представить себе жизнь без надежного присутствия мужчины, который заставил ее так основательно пересмотреть все, во что она верила, и открыл ей глаза на изъяны цуранского уклада. Кевин стал для нее чем-то неизмеримо большим, нежели просто любовником: он стал опорой ее решимости. Она нуждалась в его силе, чтобы преобразить Империю, открыв иные, более благородные пути для ее прославления. Власть, намеченные цели, радужные надежды на будущее, омраченные ныне клятвой, данной властителю Тасайо, — без Кевина все, казалось, утрачивало цену. Мара лежала в жарких объятиях любимого и под неутихающие стенания ветра, от которого дрожали перегородки, прислушивалась к негромкому ровному биению его сердца.

Этот варвар Кевин, вечно озадачивающий всех своими неуместными высказываниями, на этот раз сумел догадаться, что любые вопросы смогут лишь усилить смятение Мары. Эта чуткость ранила и обезоруживала, не оставляя Маре даже сомнительной возможности воспользоваться любым предлогом, чтобы распалиться гневом, отослать его прочь и тем положить конец неразделенной муке прощания. Бережная ласка его рук лишь увеличивала тяжесть, лежащую на сердце: ведь Мара знала, что это их последняя ночь. Опустошенная, истерзанная страданием, она наконец забылась беспокойным сном, уткнувшись головой в ямку на плече любимого. Кевин не сомкнул глаз.

За все годы близости с Марой он ни разу не видел ее в таком смятении: минутами казалось, что она теряет рассудок. Ему, откровенному в проявлении собственных чувств, и в голову не пришло, что скрытой причиной терзаний Мары могла быть любовь к нему.

Наступил безрадостный рассвет. Отыскав среди своих душевных руин крупицу мужества, Мара поспешила отослать Кевина до того, как началась утренняя дурнота. Она провела долгие часы, борясь со слезами, которым нельзя было дать пролиться из-под опухших век, и с позывами рвоты. Служанки трудились не покладая рук, пытаясь вернуть госпоже подобие приличного вида. Уже близился полдень, когда Мара сочла возможным показаться на людях. Выйдя из своих покоев, она обнаружила, что Сарик без лишнего шума уже построил эскорт и ожидает у двери ее появления. Ничего не подозревающий о намерениях императора, Кевин стоял на своем обычном месте у носилок. Встретив взгляд его голубых глаз, Мара едва не рухнула замертво.

Но сила духа, унаследованная от предков-воинов, и навыки самообладания, полученные в монастыре, позволили ей устоять. Она принудила себя сделать шаг, потом другой, и так, шаг за шагом, добралась наконец до носилок. Лишь по крайней необходимости она позволила Сарику помочь ей расположиться на сиденье паланкина.

— Пора в путь, — не своим голосом произнесла Мара.

Она не назвала места их назначения: об этом уже позаботился Сарик, и Люджан знал, что их ожидает впереди. Но Кевину это показалось странным, и он насторожился.

— А куда же мы сегодня направляемся? — спросил он несколько более резко, чем обычно.

Мара не осмелилась открыть рот. Чувствуя, что глаза наполняются слезами, она поспешно задернула занавески. Взмахом руки Люджан подал носильщикам команду подниматься, а почетному воинскому эскорту — выступать из ворот городского дома. Сарик не отрывал от мидкемийца взгляда, в котором сквозило нечто очень похожее на сожаление.

— Не будет ли кто-нибудь настолько любезен, чтобы объяснить мне, отчего все ведут себя так, словно мы собираемся на похороны?! — без всяких околичностей осведомился Кевин. Ответом на прямой вопрос было обычное цуранское бесстрастное молчание, поэтому он изменил тактику и попробовал рассмешить спутников.

В другое время его выходки подвергли бы тяжкому испытанию выдержку воинов Мары, но сегодня самые уморительные перлы его остроумия ни к чему не приводили. Он не добился ни от кого даже намека на улыбку и возмущенно бросил:

— Ну, боги мне свидетели, вы тут все сами как покойники!

Удостоверившись, что самые лучшие его шуточки пропадают втуне, Кевин приуныл и тоже погрузился в молчание.

Кортеж пробился сквозь уличную сутолоку Кентосани и повернул в сторону более скромного района, раскинувшегося вдоль южного берега реки. Впереди показался высокий забор из широких толстых досок. Кевин встал на дороге как вкопанный, и лишь бойцовская реакция помогла воинам, шедшим сзади, не наткнуться на него.